Перечел в эти дни "Жизнь Тургенева" Б.Зайцева. Неискоренимая любовь к XIX веку, как русскому, так и западному. Это эпоха, мне кажется, когда, с одной стороны, в первый раз забрезжил опыт, идея, желанье полноты (плод христианства) и когда, с другой стороны, полнота эта стала трещать по всем швам и распадаться. Наш век живет уже отказом от полноты, бегством каждого в свое – маленькое, ограниченное и потому "негативное", живет, иными словами, редукциями.
Пафос нашей эпохи – борьба со злом – при полном отсутствии идеи или видения того добра , во имя которого борьба эта ведется. Борьба, таким образом, становится самоцелью. А борьба как самоцель неизбежно сама становится злом. Мир полон злых борцов со злом! И какая же это дьявольская карикатура. Неверующие – Тургенев, Чехов – еще знали добро , его свет и силу. Теперь даже верующие, и, может быть, больше всего именно верующие, знают только зло . И не понимают, что террористы всех мастей, о которых каждый день пишут газеты, – это продукт вот такой именно веры, это от провозглашения борьбы – целью и содержанием жизни, от полного отсутствия сколько бы убедительного опыта добра. Террористы с этой точки
1 семейном ресторане (англ.).
426
зрения последовательны. Если все зло , то все и нужно разрушить… Допрыгались.
Пишу это (восемь часов утра), а за окном масса маленьких чистеньких, светловолосых детей идут в школу. В каком мире им придется жить? Если бы еще их заставляли читать Тургенева и Чехова. Но нет, восторженные монахини научат их "бороться со злом" и укажут врага, которого нужно ненавидеть. Но никто не приобщит их к знанию добра , не даст услышать "звуков небес" лермонтовского Ангела. Того звука, про который Лермонтов сказал, что он "остался без слов, но живой". Звук, который один, в сущности, и дает "глубину" нашим "классикам"…
Четверг, 20 апреля 1978
Неожиданная, уже почти непривычная тишина и одиночество в нью-йоркской квартире… Во вторник вечером поездка в Bethlehem, Pa. Лекция, очень уютный вечер в семье профессора, у которого я ночую. А вместе с тем все разговоры вскрывают глубочайший "malaise"1 школы, университетов как таковых. Точно перестало быть ясным, для чего они существуют, в чем их цель. Школа была, должна быть, с одной стороны, – включением новых поколений в живое преемство культуры , а с другой, конечно, и одновременно и включением их в свободу, в критическое искание истины. Но, мне кажется, именно этих двух функций теперешняя школа и не выполняет. Она перестала быть "бескорыстной" – бескорыстным вхождением в культуру, бескорыстным исканием истины. В ней все подчинено либо профессии, к которой она якобы готовит, либо же идеологии, которую она насаждает. Она требует очень мало знания и вместе с тем – со стороны студента – постоянного обсуждения того, чего он не знает. Небольшое знание, увенчанное дипломами, делает его претенциозным, обсуждение – самоуверенным, а увлечения и разочарования его неглубокими и фрагментированными. Школа без измерения глубины, готовящая людей, которые убеждены, что они могут взяться за что угодно.
Ужин вчера у Штейнов с милейшим Наумом Коржавиным. Опять раскаленная атмосфера горячих споров, обсуждение "Континента", Синявского и т.д. Слушая их, а до того читая "Русскую мысль", все больше убеждаюсь в "разнородности" России, к которым обращены – "первая" и "третья" эмиграции, а поэтому и в их чуждости друг другу. "Первая" эмиграция как будто ничего другого не делала, как помнила Россию. А вот "к расчету стройся" выходит, что это совсем не та Россия, к которой обращена "третья". И тут ничего не поделать, если только не перерасти всего лишь "обращенности" или "памяти", не отойти от своей России ради более глубокого спора, отнесения ее к тому, что выше, важнее, глубже всякой "России" и даже всех их вместе. Этого, однако, никто не хочет, ибо каждый в своей России и видит "абсолют". Пока люди считают, что можно и должно служить России или Украине или вообще чему угодно в мире сем, они все равно служат идолам, и служенье это – тупик…
1 "недуг" (фр.).
427
Великий понедельник, 24 апреля 1978
Лазарева суббота. Вербное воскресенье. Подъем, радость, чувство прикосновения, причастия к "единому на потребу". И, как особая милость, совсем исключительная лучезарность, солнечность, легкость этих двух дней, цветущих деревьев, пасхально радостных желтых форситий… В субботу после Литургии ездили на кладбище. Лазарева суббота – это больше чем какой-либо другой день, больше чем Пасха, – день для кладбища, потому что это день "общего воскресения уверения …". Вчера, между службами, весь день дома (хотя и с прогулкой вдоль Bronx River). Писал о Варшавском, как всегда, мучительно "рожая" тон, звучанье, ту невыразимую "суть", "выражением невыразимости" которой должна эта статья, или хотя бы я так надеюсь, быть… Вечером первая Страстная утреня. Единственное, что мешает "отдаться", – это чувство ответственности за все мелочи… В эти дни хочется полной безбытности или хотя бы облегчения груза жизни, а вот это-то и невозможно. Понимаю нутром чеховского архиерея, ставшего в предсмертном сне опять Павлушей, свободным ребенком. Но, конечно, соблазн этот не христианский – ибо настоящее христианство состояло бы в "одухотворении" груза, а не в раздраженном желании бегства от него…
Много исповедей в эти дни. Почему люди так неудержимо, так почти систематически, хотя почти всегда подсознательно, портят жизнь друг другу ! Между тем это именно так, это – суть "зла", и это так потому, должно быть, что "порча" эта есть изнанка той любви, для которой создан человек. Именно потому, что он создан для любви , человек, выпадая из нее, продолжает быть "связанным" этой неразрушимой связью, только теперь уже не с ближними, а с врагами . Сущность падшего мира: вражда всех ко всем, питаемая жаждой, неизбывностью любви, обреченностью человека на любовь.
Великий вторник, 25 апреля 1978
Пишу это, "отлынивая" от горы неотвеченных писем, на которые решил ответить, да вот – все никак не могу начать. Поехал для этого в семинарию. Не дали: два часа телефонов, разговоров, бесконечных "можно к вам зайти на минуту?"… Перелистал, ища в столе эту тетрадку, записи 1974 и следующих годов. Все те же жалобы на заедающую, уничтожающую меня жизнь, суету. Но это действительно страшное бремя моей жизни, и не знаю – как от него освободиться и нужно ли?..
Все эти дни тяжесть от исповедей, от невольного прикосновения к маленьким, но нудным "драмам", которыми, увы, изобилует семинарская жизнь. Есть, действительно есть в Америке какая-то подспудная, но все время прорывающаяся violence1 наряду с детскостью, простотой и т.д. Страх? Самозащита в соревновании? Не дается тут тишина: "да тихое и безмолвное житие поживем…". Если человек гуляет, то потому, что ему это прописал доктор или он вычитал об этом в газете. В сущности – полное неумение наслаждаться жизнью бескорыстно, останавливать время, чувствовать присутствие в нем вечности… Американец, по-моему, боится довериться жизни: солнцу, небу.
1 ожесточенность (англ.).
428
покою: он все время должен все это иметь under control1 . Отсюда – эта нервность в воздухе… И тоже эта постоянная направленность внимания на других, какая-то слежка всех за всеми.
Великая среда, 26 апреля 1978
Последняя Преждеосвященная, последние постные поклоны. Трехчасовая служба, но вот, только что, как будто начало "расплавляться" сердце, конец службы и… кабинет и одни за другими – Негребецкий и обсуждение деталей "юбилейного" банкета, коптский священник с женой (хлопочет о коптском студенте), телефоны: от Amnesty International2 : просьба подписать что-то в связи с Аргентиной, от Bill Coffm'a (по тому же делу), Митрополит, канцелярия. И уже почти ничего не осталось от ритма, от света службы. В перерывах все пишу письма, а гора неотвеченных как будто не уменьшается… И вот уже четыре часа дня! Так, изнемогая, убегает время.
