— Ну что ж… Я и так не прочь был соснуть.
— Ты понял, что я сказал?
— Понял… Но это пустая затея.
— Почему?
— Потому что Сеймур не настолько глуп. Он оставил в коридоре человека.
Глаза Толи сверкнули:
— Это правда?
— Нет, конечно… Так же как и то, что ты насыпал чего-то в сок.
Он долго молчал, глубоко задумавшись. Лицо его, только что грозно нахмуренное, постепенно смягчалось.
— А ты веришь, что мы что-то найдем там? — спросил он.
— Почти уверен…
— Что? Людей?..
— Ну, не знаю, людей ли; во всяком случае, мыслящих существ.
— А если это будут мыслящие пауки?.. Ты будешь доволен?
— Для того чтобы быть пауком, мозги не нужны.
— Как бы не так! Человеческая история полна ими, даже гениальные пауки попадались… Ну так что, если мы их и там обнаружим?
— Придется смириться.
— Хорошо, смиримся. А потом вернемся на Землю и скажем: «Простите, но мы нашли там мыслщих пауков».
— Ну и что?
— А то, что нам ответят: «Жаль средств, которые мы потратили». — Он задумался и с язвительной улыбкой продолжал: — А впрочем, скоро опять соберутся и решат: «Пауки — это случайность. Где-то есть и люди». И снова начнут сооружать звездолет, еще более дорогой и совершенный.
— И может быть, в следующий раз удастся…
— Так что с того, что удастся? — с досадой сказал Толя. — Пауки или люди — не все ли равно? На что они нам? Помогать им или чтобы они помогали нам?.. Да ведь любой школьник тебе скажет, что пружина развития заключена в самом процессе развития. Любое вмешательство извне может только погубить человечество…
— Да разве в этом дело?’Мы хотим знать, что там есть, среди звезд. Я хочу, все хотят, вся Земля…
— Ты отвечаешь несерьезно… Ну хорошо, будете вы знать. Но ведь это имело бы смысл, если бы знание и счастье как-то обусловливали друг друга. А ведь, в сущности, чаще они противоречат одно другому.
Я, разумеется, знаком был с подобными взглядами, хотя непосредственно, из первых уст, слышал их впервые.
— Толя, ты хорошо знаешь, что это неправда, — сказал я мягко. — Доказательство тому — история. Чем больше умножались знания, тем меньше оставалось человеческих бед и несчастий. Не будь этих знаний, ты, может, был бы сейчас дряхлым старцем с гнилыми зубами, больной печенью и раком простаты.
— Это очевидно… Но разве счастье — это отсутствие несчастий? Это категории, нерасторжимо связанные, зависимые одна от другой… До сих пор человечество думало, как спастись от несчастий. И спасалось… Но что такое счастье? Неужели ты думаешь, что мы приблизились к нему со времен Ромео и Джульетты? Или горемыки Гамлета?
— Да, думаю! — сказал я.
— В чем же это проявилось?
— Хотя бы в том, что мы не одиноки, как Гамлет…
— Опять ты измеряешь счастье несчастьями… — досадливо поморщился Толя.
Я хорошо понимал его в эту минуту. Но как я мог объяснить ему вещи, в которых сам еще не разобрался?
— Вот что, Толя, я не люблю абстрактное философствование. И абстрактную логику… Потому что я знаю: чистая логика индивидуума ведет к полному самоотрицанию и обессмысливанию существования… Брось ее; ты должен, должен думать, что людям необходимо знание, которое мы принесем им… Каким бы оно ни было.
— В том-то и дело, что оно не нужно им. Счастье не в космосе, счастье на Земле…
— Что из того? Нужно или ненужно; они хотят его… Помнишь наш отлет? Они ждут чего-то от нас. И мы обязаны дать им знание… Вот наше счастье: оно в том, чтобы давать, а не получать.
— Наивный гуманизм! — вздохнул Толя.
— Это не ответ… Точно так же я могу сказать: наивный индивидуализм.
Толя внимательно посмотрел на меня.
— Ну хорошо… А скажи, искренне скажи… ты счастлив?
— Не думал… Наверное, счастлив. Ведь человек думает о том, чего ему не хватает.
— Ловко выкрутился!.. Тогда скажи, ты был влюблен когда-нибудь?
— Нет! — сказал я.
— Почему?
— Не задавай глупых вопросов… В кого влюбляться? В кого-нибудь из ваших жен?
Он засмеялся сухо и враждебно:
— Почему бы и нет?
— Ты прикидываешься дурачком! Наш круг полностью замкнут… Чтобы иметь жену, я должен отнять ее у другого. Неужели у меня есть право ради своего счастья сделать одиноким другого человека?..
Толя опять усмехнулся:
— Ты не о том говоришь. Никто не предлагал тебе умыкнуть чужую жену… Я спрашивал: влюблялся ли ты? Хотя бы тайно.
Мне стало смешно.
— Это просто глупо.
— Ты непробиваем, как «Аякс»! — недовольно буркнул Толя.
Мы поболтали еще немного, и я поднялся уходить. Когда я был уже у двери. Толя спросил:
— Ты видел Аду?
— Да, несколько дней назад.
— Что она делала?
— Купалась в озере.
— И была очень веселой, не так ли?.. Веселой и жизнерадостной?
— Ты должен был этого ожидать, — сказал я холодно. — Ни одна уважающая себя женщина не заплачет, если ее унизят…
Он умолк, очевидно понимая, что я прав. Я не знал только, вправе ли я говорить ему об этом. Но ведь он сам спросил…
Четверть часа спустя я был у Сеймура — не в медицинском корпусе, а дома. Он жил один, как и большинство супругов экипажа. Может быть, они не хотели мешать друг другу в научной работе — я не совсем понимал это, но такой образ жизни казался мне неестественным. Бессонов говорил мне, что на Земле это случалось гораздо реже.
У Сеймура была элегантная квартира в древнеяпонском стиле, с нежной акварелью на стенах. Мы уселись на циновку, и я со всеми подробностями передал наш разговор. Сеймур слушал молча, не прерывая меня вопросами. Мне показалось, однако, что он доволен.
— Ну, что скажешь? — спросил я.
— Хорошо, — ответил он. — Гораздо лучше, чем я думал… Сейчас я понимаю, зачем он тебя искал.
— А я как раз не понял. По этим вопросам он мог поспорить и с тобой.
— Нет, со мной не мог… Что бы я ему ни ответил, он толковал бы это как увещевания врача… Врачам разрешено иногда обманывать… Из профессиональных соображений, разумеется. В интересах здоровья пациента.
— Ты прав, — сказал я.
— Понимаешь, что произошло: он страшно и мучительно тонул во внезапно разлившейся реке… В отчаянии ему удалось схватиться за что-то, за какой-то слабый корешок. Он спасся от бурных волн, но корешок слишком слаб, чтобы можно было по нему выбраться на крутой берег…
— И ты считаешь, что я — корешок покрепче? — спросил я с сомнением.
— Точно!.. Он искал кого-нибудь, кто бы просто и логично опроверг его взгляды, которые стащили его в бурную реку… Назови это подсознательным инстинктом самосохранения, если хочешь… И чем эти возражения тверже и примитивнее, тем лучше…
Как мог он сказать это?!
— Ты считаешь, что мои взгляды примитивны? — обиделся я.
Глаза его улыбались.
— Симпатично примитивны!
— Они просты, но не примитивны! Неужели то, что я сказал ему, не правда?
— В общем да…
— А в частности? Приведи хоть один пример.
Он продолжал улыбаться, немного снисходительно. Это меня разозлило.
— Ну, скажем, твои рассуждения о замкнутом круге, — сказал Сеймур. — Так рассуждать нельзя. Наш мир свободен как для мыслей, так и для чувств людей… В нем не может быть замкнутых самоудовлетворяющихся кругов.
— Я не говорил о мире в целом. Я говорил об «Аяксе».
— Все равно. Наш маленький мирок не может иметь иной морали, кроме земной… Хоть мы и оторваны от Земли, мы полностью принадлежим ей.
— Это не совсем так! — возразил я. — Во время революций, войн человечество не делилось на мужчин и женщин, каждый был солдатом. Даже в те далекие времена… Если ты читал Островского…
— Как раз его-то я читал внимательно! — перебил Сеймур. — Потому что он действительно душевный феномен… Но то были исключительные обстоятельства. А ты и на «Аяксе» объявляешь осадное положение. Именно это аморально и неестественно.
Я сознавал, что он прав. И все же что-то во мне глубоко сопротивлялось. Сеймур, похоже, почувствовал это.
