Загорелся транспарант «Старт», заработали двигатели, хотя и на минимальной тяге. И все же динамический удар был сильным, минут десять я лежал приплюснутый к креслу. Постепенно давление ослабело, ускорение едва чувствовалось. Комендант поднялся со своего места и обратился к экипажу:

— Счастливого нам плавания!

Хенк улыбнулся, зубы его блеснули в мягком свете. Он редко улыбался, и улыбка его не была ни веселой, ни ироничной, ни вызывающей. Для меня, во всяком случае, эта улыбка Хенка составляла большую загадку, чем улыбка Джоконды. Похоже, только Бессонов вполне понимая этого молчаливого шведа…

С Бессоновым связаны все мои самые ранние и лучшие воспоминания. Когда я мысленно возвращаюсь к тем годам, передо мной неизменно всплывает его круглое, веселое, тогда совсем молодое лицо. Пока я был мальчишкой, он просто не отходил от меня. И сейчас мне трудно объяснить его привязанность. Может быть, это славянская доброта и забота о круглом сироте? Или нежное сердце, которое тянуло его к самому беззащитному? Надо сказать, что он успешно справлялся с ролью отца или дедушки, хотя был иногда немного докучлив.

Чаще всего он навещал меня со своими миниатюрными аппаратами. Войдя, чуть не с порога спрашивал:

— Что ты хочешь сегодня? Может быть, пожар в прерии?..

— Давай пожар.

— Это шедевр, — объявлял он, усаживаясь рядом.

Мгновение тьмы, и мы оказываемся в прерии — бесконечной, бурой, выгоревшей под беспощадным солнцем. Мы не созерцали ее со стороны, мы неслись посреди этой прерии на обезумевших от страха животных. Топот сотен копыт оглушал меня. Кони храпели и ржали, я чувствовал ужас в их темных глазах. За спиной у нас колыхалась красная завеса пожара, над нашими головами неслись черные клубы дыма. Мустанги летели галопом, спина к спине, пена падала из их ртов. Постепенно мной овладевало чувство неотвратимой гибели, хотя я отлично знал, что это даже не сон. То и дело какой-нибудь из коней падал, другие спотыкались о него, я видел судорожно бьющие по воздуху черные копыта, мокрые лошадиные животы, перепутанные гривы. Еще немного, еще чуть-чуть, и я тоже полечу в эту кучу, буду раздавлен копытами и копошащимися телами.

В этот миг загорался свет, но я еще долго сидел в оцепенении. Бессонов смотрел на меня своими лукавыми, всегда немного красноватыми глазками:

— Понравилось?

— Клянусь священным томагавком! — серьезно заверял я.

В такие минуты он чувствовал себя обласканным…

Двенадцати лет я полностью закончил школьный курс, а в семнадцать — университет. Профиль? Биология и молекулярная хирургия. В двадцать лет я получил ученую степень и стал полноправным членом научного семейства. Кроме специальности, я факультативно изучал древнюю литературу и уже в двенадцать лет знал наизусть около пятисот стихов «Илиады», а еще через три года знал ее всю на древнегреческом. Я не хочу сказать, что был каким-то вундеркиндом, хотя это до некоторой степени было правдой. В мое время биология достигла значительных успехов, особенно в области стимулирования человеческой памяти. К тому же никакой мальчишка на Земле не мог похвастаться такими великолепными преподавателями.

Через несколько дней Сеймур встретил меня в гимнастическом зале. Этот зрелый шестидесятилетний мужчина с отличной фигурой был хорошим бегуном. Порой ему удавалось поставить в трудное положение даже меня. Сеймур обладал отличной техникой и Пре. одолевал препятствия гораздо лучше, чем я. Но на этот раз мы бежали четырехсотметровку, и ему явно не хватило сил. Я выиграл полсекунды.

Когда мы направились к душевым, я смотрел на него чуть ли не с завистью. Он дышал так спокойно и легко, словно часовой тренировки и бега на дистанцию и не бывало. Заметно было, что он хочет что-то сказать, но я не торопился с расспросами. За эти годы я достаточно изучил его и знал, что, если начать разговор первым, он отделается несколькими общими фразами.

Наконец Сеймур сказал:

— Тебя хочет видеть Толя.

— Меня?.. Почему именно меня?

— В том-то и штука, что не знаю… Он принял самую хитрую тактику — вообще перестал говорить со мной. Молчит да посматривает с иронией…

— Странно, — сказал я. — Ведь он же знает, что в конце концов я все скажу тебе.

— Так-то так, — кивнул он. — И все-таки позвал… В сущности, он выглядит неплохо. Сегодня даже поел немного.

— Дело не в замкнутости пространства, — сказал я. — Это приступ меланхолии.

— Не знаю, — ответил он неохотно. — Мне не хочется…

Он был прав. Приступы меланхолии имели обычно более тяжелые последствия.

— Вы, славяне, гораздо труднее для меня, — задумчиво говорил Сеймур. — Я пробовал изучать Достоевского… И напрасно потерял время. Или люди той эпохи были гораздо сложнее, или Достоевский был неврастеником.

Я невольно улыбнулся.

— Если б он мог с тобой познакомиться, он решил бы, что ты какой-то человек-машина!..

— Ты хочешь сказать, что моя духовная жизнь примитивна? — подозрительно спросил Сеймур.

— Нет, конечно. Но все-таки чувства не являются категориями… Они походят на облака. Постоянно меняют свои формы…

— Ну вот и дети начинают меня учить! — недовольно пробурчал Сеймур.

Мы вышли наружу. Бессонов приготовил нам сюрприз: мы шли по Елисейским полям, какими они были, наверное, в середине двадцатого века. Был вечер, светились роскошные витрины, по широкому полотну бульвара краснели бесконечные ряды стоп-сигналов этих вонючих машин — как они назывались? — ах да, автомобили… Бессонов, конечно, не высосал этот пейзаж из пальца — такое действительно существовало на Земле. В наше время на всех континентах имелось по крайней мере сто таких «резерватов»: Красная площадь и Кремль, почти половина Рима, часть старинного Лондона и множество других достопримечательностей разных эпох, восстановленных и законсервированных… Но Сеймур даже не смотрел по сторонам.

— В конце концов, я ученый, — сказал он. — Я не могу работать с облаками… Я должен их каким-то образом классифицировать.

— Можно, да только осторожно, — улыбнулся я.

— Как это?.. Ведь есть же какие-то закономерности… Не может всякое явление быть отдельным законом.

— Ну ладно, дело сейчас не в этом. Скажи лучше, как мне вести себя с Толей.

— Да-да, — кивнул он. — Это главное… Как с вполне нормальным человеком… Без подчеркнутой деликатности или снисхождения.

Сеймур прошел сквозь витрину антикварного магазина, я шагнул за ним. Елисейские поля пропали. Мы стояли прямо против корпуса, в котором жил Толя.

— Вот тебе ручка, — сказал он. — Не злись и не спеши уходить.

Минуту спустя я был в охотничьей хижине. Толя лежал на своем широком медвежьем диване и смотрел в потолок. Но лицо его не было равнодушным и бесчувственным, как в прошлый раз. Увидев меня, Толя приподнялся и сел на край постели. Мне показалось, что в глазах его мелькнула ирония.

— Садись, малыш! — голос его звучал совсем по-дружески. — Чем тебя угостить?

— Может, апельсиновой водой?

— Нет, я предложу тебе натуральный малиновый сок.

Я даже не знал, что он есть на «Аяксе». Все напитки приготовлялись из эссенций, а сок ему, видимо, дали, как больному. Пока я пил небольшими глотками, он все с той же легкой усмешкой наблюдал за мной. Мне стало совсем неловко.

— Тебя Сеймур послал? — наконец спросил он.

— Я думал, ты хочешь меня видеть…

— И он тебя проинструктировал…

— Да нет, никаких наставлений.

На стенных часах распахнулась узкая дверца. Выглянула маленькая серая птичка и раскрыла клювик: «Ку-ку, ку-ку!» Очень приятный голосок. Прокуковав девять раз, спряталась. Было девять вечера.

— Симпатичная у тебя кукушка, — начал я.

Толя взглянул на секундомер, лежащий на столе:

— Слушай, малыш, не хочу быть подлым по отношению к тебе… Я кое-что насыпал тебе в сок, и скоро ты уснешь как мертвый. Тогда я открою дверь твоей ручкой… И спокойненько выпрыгну с террасы… Сеймур совершенно прав в своем диагнозе.

Пока он говорил, я лихорадочно соображал: он меня провоцирует… а если все-таки это правда?.. Ничего не оставалось, кроме как рисковать.