– Сегодня будем пить, отоспимся завтра, – предложил он.

Они заняли места – одно у окна, другое ближе к проходу. Усаживаясь, Чип припомнил, как Джулия надула Гитанаса, представил себе, как она быстро спускается по трапу, опрометью мчится через здание аэропорта и прячется на заднем сиденье старого доброго желтого такси. Нахлынул приступ ностальгии, страха перед неведомым, любви к привычному, но, в отличие от Джулии, Чип не испытывал соблазна сбежать. Он задремал, едва пристегнув ремень, ненадолго очнулся при взлете и снова нырнул в сон, пока все пассажиры дружно не задымили сигаретами.

Гитанас извлек из кейса ноутбук, включил его.

– Итак, Джулия, – сказал он.

На миг одурманенному сном Чипу померещилось, что Джулией Гитанас назвал его.

– Моя жена, – пояснил Гитанас.

– А, ну да.

– Она принимает антидепрессанты. Иден присоветовала. Я так понимаю, Иден все за нее решает. Ты же видел, ей не терпелось прогнать меня из кабинета. Она бы меня и в город не впускала! Теперь я им ни к чему. Ну так вот, Джулия начала принимать антидепрессанты и однажды утром проснулась и поняла, что не хочет иметь дело с мужчиной, у которого шрамы от сигаретных ожогов. Так и сказала: довольно мужчин с ожогами от сигарет! Пришла пора что-то менять. Никаких ожогов. – Гитанас вставил в компьютер диск. – Но квартиру она хочет оставить за собой. Во всяком случае, адвокат хочет, чтобы она оставила ее себе. Адвокату платит Иден. Они сменили замки, пришлось заплатить консьержу, чтобы войти.

– Ожоги от сигарет? – переспросил Чип, пряча левую руку.

– Да. У меня есть ожоги. – Гитанас вытянул шею, проверяя, не подслушивает ли кто, но все пассажиры за исключением двух детишек, которые так и не открывали глаз, были заняты курением. – Советская военная тюрьма, – продолжал он. – Я покажу тебе, какую памятку они мне оставили.

Скинув с одного плеча красную кожаную куртку, он закатал рукав желтой футболки: от подмышки до локтевого сгиба тянулась цепочка мелких, сливающихся друг с другом шрамов.

– Девяностый год, – сказал он. – Восемь месяцев в бараках Красной Армии в суверенном государстве Литва!

– Ты диссидент, – сообразил Чип.

– Да! Вот именно! Диссидент! – Гитанас вновь сунул руку в рукав куртки. – Ужасно и прекрасно. Очень изнурительно, но тогда усталость не чувствовалась. Усталость пришла потом.

А чем был 1990 год для Чипа? Елизаветинские драмы, бесконечные пустые ссоры с Тори Тиммелман, тайное нездоровое увлечение некоторыми книгами из научной библиографии Тори, которые иллюстрировали бесчеловечное опредмечивание порнографии, – вот и все.

– Даже смотреть на это боюсь, – признался Гитанас. На экране компьютера всплыло тусклое черно-белое изображение кровати, вид сверху, чье-то тело под одеялом. – Консьерж сказал, у нее завелся парень, и я забрал улики. Систему наблюдения установил еще прежний квартировладелец. Инфракрасный детектор реагирует на движение плюс оцифровка кадров. Можешь посмотреть, если хочешь. Любопытно. Горячо.

Чип припомнил детектор дыма на потолке в спальне у Джулии. Сколько раз он таращился на него, пока не пересыхало во рту и глаза сами собой не закатывались. «Чересчур сложное устройство для противопожарного детектора», – не раз думал он.

Чип выпрямился в кресле.

– Может, не стоит на это смотреть?

Гитанас сосредоточенно нажимал на кнопки.

– Поверну экран под другим углом, если ты не хочешь смотреть.

В проходе клубились тучи табачного дыма. Не закурить ли «Мюратти»? – подумал Чип. Но здесь каждый вздох вполне заменял затяжку.

– Я вот о чем, – сказал он, заслоняя ладонью экран. – Может, лучше вынуть диск и не смотреть на это?

Гитанас искренне удивился:

– Почему бы мне не посмотреть?

– Давай вместе поразмыслим, почему этого делать не стоит.

– Ну-ка, скажи мне.

– Нет, поразмыслим вместе.

Какое-то грозное веселье сгущалось в атмосфере. Гитанас смотрел на Чипа, словно прикидывая, куда впиться зубами – в плечо, в колено или в запястье. Выдернув из дисковода компакт-диск, он швырнул его Чипу в лицо.

– Мать твою!

– Конечно-конечно.

– Забирай. Мать твою! Не стану я на это смотреть. Забирай!

Чип сунул диск в нагрудный карман. Все хорошо. Все в порядке. Самолет набрал высоту, ровное гудение превратилось в белый шум, слегка обжигавший сухие слизистые оболочки, у него был цвет исцарапанных пластиковых иллюминаторов и вкус холодного жиденького кофе в одноразовых чашечках. Над Северной Атлантикой властвовали тьма и одиночество, но здесь, в самолете, над головой горели огоньки, здесь были люди. Приятно бодрствовать и видеть вокруг бодрствующих пассажиров.

– Значит, и у тебя на руке ожог? – спросил Гитанас.

Чип разжал ладонь.

– Пустяки.

– Сам себя? Жалкий американец!

– Тоже тюрьма в своем роде, – возразил Чип.

Отношения Гари Ламберта с корпорацией «Аксон», принесшие в итоге немалую прибыль, завязались за три недели до описанных выше событий, воскресным днем, когда он в своей новенькой лаборатории для цветной печати пытался отреставрировать две старые фотографии родителей и, получив удовольствие от этого процесса, увериться в своем душевном здоровье.

Собственное душевное здоровье давно стало для Гари предметом особых забот, но как раз в тот вечер, когда он, выйдя из своего просторного, крытого сланцем особняка на Семинол-стрит, пересек задний двор и поднялся по наружной лестнице в просторный гараж, в его мозгу царила такая же теплая и ясная погода, как и во всей северо-западной Филадельфии. Сквозь легкую дымку и небольшие тучки с серым опереньем просвечивало сентябрьское солнце, и, насколько Гари разбирался в своей нейрохимии (в конце концов, он же не психиатр, а вице-президент «СенТрастБанка», не следует об этом забывать), все основные датчики указывали на отметку «здоров».

Хотя в принципе Гари одобрял, что современному человеку полагается самостоятельно управлять своими пенсионными вкладами, планировать междугородные разговоры и выбирать программы в частных школах, он был отнюдь не в восторге, что на него возложена ответственность за состояние его личных мозгов, в то время как некоторые – в первую очередь родной отец – наотрез отказывались от подобной ответственности. Но уж чего-чего, а добросовестности у Гари не отнимешь. На пороге темной комнаты он оценил уровень нейрофактора 3 (серотонин, один из важнейших факторов) – максимум за последнюю неделю, если не за месяц; фактор 2 и фактор 7 также превышали самые радужные ожидания, и фактор 1 уже не столь угнетен, как с утра (последействие выпитого на ночь бокала арманьяка). Упругий шаг, приятное ощущение своего роста – несколько выше среднего – и летнего загара. Недовольство супругой, Кэролайн, незначительно, поддается сдерживанию. Основные признаки паранойи (неотвязное подозрение, будто Кэролайн и двое старших сыновей посмеиваются над ним) пошли на убыль, сезонное томление по поводу тщеты и краткости жизни уравновешивалось крепостью его мозговой системы в целом. Нет, клинической депрессией он не страдает.

Гари задернул бархатные шторы, сдвинул светонепроницаемые ставни, достал из большого холодильника (нержавеющая сталь) коробку с бумагой формата 8×10 дюймов и засунул две пленки в электрический очиститель негативов – волнующе тяжелый маленький приборчик.

Он печатал фотографии родителей из времен злополучного Десятилетия супружеского гольфа. На одном снимке Инид, сильно изогнувшись, скосив под солнечными очками глаза – в мареве жары все расплывается, – левой рукой стиснула многострадальную клюшку-пятерку, правую руку, исподтишка бросающую мяч (белое пятно на краю фото) поближе к лунке, размыло в движении. (Они с Альфредом играли только на дешевых общедоступных полях для гольфа, прямых и коротких.) На другой фотографии Альфред – шорты в обтяжку, кепка «Мидленд Пасифик» с длинным козырьком, черные носки и допотопные туфли для гольфа – замахивался столь же допотопной деревянной клюшкой на белую метку размером с грейпфрут и скалился в камеру, словно говоря: «Вот по такому мячику я бы попал!»