Но если у воина жизнь полна опасностей и смерть за спиной стоит каждый миг, то голова его светла, и все в мире ему ясно. Дюжевой или сотник приказ отдал – и вперед, или в сечу яростную, за славой и смертью, или в дозор скрытный, за наградой щедрой.

Иное дело, коли Великому Сва-астику угодно было возвысить Любо над всеми мужами арскими, всех врагов с пути убрать и сделать Правителем над всем Ар-Зумом, а значит, и над всем миром.

Власть, сила и мощь в руках Правителя Ар-Зума, подвластны ему сотни сотен людей, что по одному слову его горы своротят, леса вырубят, реки расплещут, и любой народ истребят без остатка. Нет в странах Хода силы, способной арскую пересилить, и даже омы поняли это, и нескончаемыми вереницами идут ныне по Ходу караваны с данью из страны Ом в Ар-Зум.

Но темна и часто непонятна воля Великого Сва-астика. В те краткие миги, когда является он к Любо в образе пламенеющего изломанного креста, жуткая боль корежит тело арского Правителя, и слова боговы, слышимые Любо, словно раскаленные гвозди, в голову его вбиваются.

Вот и сейчас, как только вернувшийся Сой оповестил Правителя, что Великий Сва-астик милостиво принял очередную жертву, знакомо затуманилось, поплыло перед глазами у Любо, мановением руки отослал он всех клановых набольших и стражу из Большого Покоя, а сам рванулся было к ложу, укрытому в стенной нише и мягкими шкурами снежных барсов застеленному, да не успел, упал по дороге на холодные каменные польные плиты, и тут же пронзила его боль, выгибая тело и скрючивая руки и ноги, а в воздухе, сгустившимся и мерцающим, вспыхнул Знак Сва-астика, изломанный огненный крест, и из ниоткуда полились тяжкие и жутко звучащие слова:

– ЖЕНЩИНА, ЧТО ВАРАСОЙ ЗОВЕТСЯ, ПО НРАВУ ПРИШЛАСЬ МНЕ, ЛЮБО!

– Рад угодить тебе, о Сва-астик Великий! – прохрипел в ответ Правитель Ар-Зума, а голос зазвучал вновь, и слова его были уже о другом:

– В ГОД ЭТОТ ПОСЛАТЬ НАДО ВОЙСКО ЗА ЛЕДЯНОЙ ХРЕБЕТ, ГРЕМОВ ДЕРЗКИХ ПОД ВЛАСТЬ НАШУ ПРИВЛЕЧЬ ЧТОБ. НЕ МЕДЛИ, НЫНЕ ЖЕ ПОВЕЛЕНИЕ ОТДАЙ! ЕЩЕ ОДНО – ЖЕРТВА НУЖНА МНЕ, ДЕВУШКА МЛАДАЯ, СТАРОГО КОРЧА, ЧТО НА ВЕЛИКОМ ХОДУ ЖИЛ, ВНУЧКА, ИМЕНЕМ РУНА. ПОШЛИ ЗА НЕЮ, ИБО ЖЕЛАЮ Я, ЧТОБЫ КРОВЬ ЕЕ ОБАГРИЛА АЛТАРЬ В ХРАМЕ МОЕМ. ПУСТЬ ИЩУТ ЕЕ ЛЮДИ ТВОИ, И ИЩУТ БЫСТРО.

И ВОТ ЧТО, ПРАВИТЕЛЬ АРОВ! НАПРАВЬ ПОМЫСЛЫ СВОИ НА РОДОВ ДЕРЗКИХ, ГОТОВЬ БИТВУ БОЛЬШУЮ, НЕУГОДЕН МНЕ НАРОД СЕЙ, И ХОЧУ Я, ЧТОБЫ НЕ БЫЛО ЕГО БОЛЕ… ХОРОШО ЛИ ТЫ ВНИМАЛ МНЕ, ПОНЯЛ ЛИ ТЫ МЕНЯ?

Любо судорожно сглотнул, захрипел, выкатив глаза, сквозь пену на губах прошептал:

– Все понял я, о Великий Сва-астик! Все свершу я по воле твоей, и клянусь, что если не смогу я исполнить ее, смерть меня ждет! Прими в доказательство и в жертву кровь мою, о Великий!

Любо дрожащей рукой выволок из ножен кривой джавский кинжал, привычным уже движением вспорол руку ниже локтя, но алая кровь не пролилась на пол, она алым шнуром взвилась в воздух и устремилась прямо в самую середину ярко вспыхнувшего Сва-астика. Через миг все исчезло, а на каменном полу остался лежать человек с закатившимися глазами, крепко сжимавший в руке кривой окровавленный кинжал…

Все в этом мире непросто. Нет в нем ничего такого, о чем можно было бы сказать – вот, мол, очень понятная и обыкновенная вещь. Чего ни возьми, камень из придорожной канавы, былинку, что выросла у забора, козявку какую-нибудь, или дерево, или человека, или небо, реку, звезду, гору, – все имеет два, три, а то и больше, до бессчетного больше сторон, обличий, скрытых до поры, неведомых, а порой и опасных…

Та же зима. С одного пригорка на нее взгляни – лепо! Лучшего и желать, богов гневить, не надо. Снег, синевой отливая, укутал, укрыл всю землю, словно немереная шкура волшебного зверя. Лежит он, на солнце блесчет множеством искр, а под ним, под его защитой и опекой дремлют травки-козявки, малинки-былинки и жучки-паучки всякие.

По верху метелица метет, иной раз Колед такой мороз напустит – аж стволы древесные лопаются, а под снегом тепло, тишина там и покой. И будут подснежные обитатели спать сладким сном до самой весны-красны.

Человеку зимой тож хорошо… Само собой, только тогда, когда есть у него изба теплая, с очагом и дровяным запасом, когда есть вся зимняя справа меховая, когда замочены, засолены, навялены и схоронены в надежном погребе припасы. Когда есть у человека род, сотни, десятки сотен родичей, и когда чувствует человек, даже в далекие далека от дома забредая – не один он, не брошен, помнят его, ждут, а случись чего, так и на выручку поспешат, бросив все дела. Тут уж даже и зима с избой и запасами не причем, когда род за тобой, везде хорошо, не пропадешь…

А с другой стороны на зиму поглядеть если – хуже ничего и придумать нельзя. Мороз, ветер, небо низкое, и цвета серого, на бровях лежит, давит. И укрывища не найти нигде, ни защиты, ни пропитания. Птицы на лету замерзают, чего уж о людях говорить! Вот и выходит – непросто мир устроен, все в нем от того, что до того было, все связано, и каждая вещь себя с той стороны открывает, с какой ты к ней подойдешь. И еще важно – с чем подойдешь…

Так думал Луня, скользя по пологим, блестящим в свете восходящего зимнего солнца корочкой наста сиреневым сугробам на лызунках. Впереди маячил Шык, одетый в рыжую лисью шубу, позади то и дело слышался треск и ругань – непривычный к бегу на лызунках Зугур частенько въезжал не туда и валился в снег.

Луня на ходу поудобнее передвинул войский пояс, чтобы ножны цогского кинжала не били по ноге, а рукоять заткнутого за ремень берского топорика не давила на живот, проверил, не развязались ли кожаные шнуры, которыми он перед дорогой примотал свой Красный меч к заспинной поняге, встряхнул сад с луком и стрелами, что висел за левым плечом, оттолкнулся коротким и легким копьецом-пешней от заснеженного пня и вслед за волхвом заскользил, пригнувшись, вниз по пологому и протяженному склону старого оврага, негусто заросшего могучими дубами.

Там, за оврагом, невидимая пока за деревьями и стылой утренней дымкой, высилась Лысая гора, одна из трех известных каждому роду гор. Две других, Ратная со святилищем Руя, и Родова, с главной хорой Отца Отцов Рода, лежали на полдень и закат от земель рода Влеса, и лишь Лысая гора, в которой, внутри, в пещерах и подземельях жили Седые, что служили вещуну-Алконосту, высилась далеко на севере, почти что на границе с землями чудей.

Луня усмехнулся – «высилась»! Смешно сказать – «высилась»… После вершин Серединного, после исполинских пиков Ледяного, после мрачных громад Спящих гор, даже после лесистых, похожих на щетинистые спины гигантских кабанов гор Белых Цогов здешние горы не то, что горами, даже холмиками назвать язык бы не повернулся. Так, бугорки-кочки…

Однако Луня легко променял бы все могучие и прекрасные в своем величии вершины виденных им гор на эту Лысую горушку, ибо вместе с Седыми старухами жил в ней единственный кровно родной Луне человек – отец…

Вещун-Алконост, странное и страшноватое по Луниным понятиям божество, то ли птица, то ли летучий мышь громадный, но с ликом бабьим, носилось по ночам над землей, песни пело, грустные и завораживающие своей красотой, сводящие с ума, зачаровывающие, уводящие души людские из этого мира в мир ненастоящий, выдуманный, где являлись человеку видения, часто непонятные, но иногда и предрекающие будущее.

Роды верили, что Алконост – это поводырь, который ведет душу в иномировых пространствах, когда человек спит, не в себе, или одурманен зельем всяким. Может он и в земли, где предки-пращуры обитают, завести, может и в Ныево Пекло завлечь, а может – в будущее время. Тут все от человека зависит. Если непотребно живет человек, если паскудит он, вредит людям и животине, зло в сердце таит, Алконост накажет такого, может даже завести незнаемо куда да и бросить душу, чтобы во век не вернулась она в тело. А тому, кто любовь ко всему живому в сердце носит, поможет, будущее явит.