Ветер был такой плотный, что стащил ребят с лавок, повалил на дно лодки. Ветер срывал пену, с воем крутил ее, взвинчивал в слепое небо и гнал гигантские ревущие смерчи.

Кешка зажмурился, пригнулся, покрепче вцепился в весло. И смерч пронесся за кормой, окатив лодку брызгами.

– Черпай! – заорал Кешка. – Черпай!

Мальчишки ничком лежат в полузатопленной лодке, дрожат, вцепившись в лавки. Бросить весло нельзя: встанет лодка бортом к валу, перевернется – и крышка.

– Черпай! – еще громче завопил Кешка и сорвал голос. – Черпай, а то убью!

Но попробуй испугай того, кто уже считает себя мертвым! И глаза у них нечеловеческие – застывшие, неживые. И тогда, улучив момент, Кешка хватил Тимошу веслом по плечу.

– Ну, крыса, ну! – И весло опустилось на спину.

И еще раз. И еще.

В Тимошиных глазах блеснула мысль, он схватил деревянный черпак и, как автомат, стал выливать воду. И Юра тоже вдруг очнулся и начал пригоршнями бросать холодную воду за борт. А лодку несло и несло. Она прыгала по валам, ныряла и снова взлетала вверх. Ни берега, ни неба… Только свист, грохот и плеск, только Кешка с веслом на корме…

На мгновения ветер стихал, но тут же опять наваливался и гнал лодку, колотил мальчишек кулаками по спинам, норовил ударить волной в борт. Но Кешка не зевал: рывок веслом – и лодка, как лошадь на скачках, носом перепрыгивала вал. И тогда ветер швырял вал с другой стороны…

Эй, Кешка, не зевай! В оба смотри, Кешка!

И Кешка смотрел в оба. Секунда – и лодка вновь рассекала носом вал.

– Эй, дуй до горы! – шептал он себе, холодея в каком-то диком восторге. – Не знаете вы Кешку! Кешка не сдается! Разве ты не самый смелый человек на свете? Наплевать на эту Горную, Кешка! Наплевать!

И ни один вал не мог подмять лодку, и ветер не мог оглушить его, и они мчались вперед, туда, где уже сквозь мглу стал смутно прорезаться противоположный берег… Вон он, километрах в пяти, там спасенье, там жизнь. Только б на скалу не бросило…

Но что это? Небо полетело куда-то вбок, сверху – черные доски, снизу – пена и мутная мокрая мгла. И он ушел в воду. Тело сжало холодом. И тотчас, выставив руки, Кешка вынырнул. Мелькнуло днище перевернутой лодки. Он рванулся к ней, уцепился за выступы сшитых досок. Что-то темное показалось у кормы. Кешка схватил это темное рукой и за волосы рывком подтащил к лодке.

– Держись! – заорал он Тимоше, вжимая его пальцы в выступы досок и свирепо выкатив глаза.

И оглохший, полуживой Тимоша послушался. А Кешка, нырнув, ушел под воду и стал шарить руками вокруг.

Гудел ветер, неслись тучи, катились волны…

Кешка догнал лодку и вытащил третьего. И вдруг он заметил, что Тимошины руки сползают по доскам и он медленно опускается в клокочущую воду.

– Тимка, не дури – прибью!

Тимошины пальцы задержались за уступ, и он перестал сползать.

Тяжелая волна швырнула лодку на берег. Берег в этом месте был низкий, песчаный, и Горная не размозжила мальчишечьи головы о гранитные скалы. Как только Кешка почувствовал под ногами землю, он подхватил Юру на руки и вынес из полосы прибоя. Потом вернулся к Тимоше, который все еще лежал на днище, вцепившись в доски, силой оторвал его и оттащил к Юре.

Рыжие волосы Кешки прилипли ко лбу, китель и штаны обвисли, и с них лила вода; одна туфля утонула, и из штанины торчала расцарапанная в кровь босая нога.

Он расстегнул на Юре рубашку, стал растирать его и делать искусственное дыхание. Он, Кешка, не мог доказать, что Земля круглая, но эти вещи он знал – без них в тайге не проживешь.

Тимоша подавал признаки жизни и мало беспокоил Кешку. Но Юра оставался бледен и неподвижен. Кешка трудился до тех пор, пока на серых щеках мальчонки не появился слабый румянец. Дрогнули веки, и на Кешку глянули знакомые, большие, черные глаза, глаза его учительницы…

Сосны на гребнях скал еще гудели и качались, море, как бешеное, бросалось на берег, но до мальчишек доползти оно уже не могло.

Вокруг было пустынно. Справа и слева – берег в пене прибоя, а сверху нелюдимые бурые скалы в трещинах, изломах, осыпях. Кто знает, живут ли вблизи люди… Есть на Байкале места, где на десятки километров не встретишь ни души.

Через час Кешка поднял ребят на ноги. Они растерянно озирались вокруг и плакали.

– Буду лупить, – предупредил Кешка и показал кулаки. – А ну, шагай!

И мальчики, как гусята, покорно пошли по пустынному берегу, а за ними шагал Кешка, злой и решительный…

Через три дня к пирсу прииска приближался катер. На пирсе стояли несколько человек и, не отрываясь, смотрели, как катер разворачивается и подходит к причалу. Один из мужчин поймал конец каната и накинул петлю на деревянный кнехт.

Из кубрика один за другим показались ребята.

Как только на пирс ступил Юра, Софья Павловна схватила его, прижала к груди и начала осыпать поцелуями. Ее красивое, строгое лицо оживилось и стало еще красивей и моложе. Большие черные глаза светились счастьем.

Последним на пирс, шлепая босой ногой, спустился Кешка, рыжий, костистый, еще больше похудевший. Правый глаз его смотрел прямо, а левый куда-то вбок, в море.

На одной ноге темнела туфля, вторая была босой. Его никто не встречал.

Он был сирота, а дядя работал в дневную смену и не мог отлучиться.

Увидев его, Софья Павловна выпустила из рук сына, и глаза ее, в которых еще мгновение назад светилась радость, как-то пристально и строго осмотрели Кешку.

Она хотела что-то сказать ему, но ничего не сказала, а только растерянно тронула тугой узел волос на затылке, вздохнула и отвернулась в сторону…

А на Байкале был полный штиль – ни всплеска, ни морщинки, только ярко светило солнце, только спокойная синева уходила вдаль, как будто ничего и не случилось.

1957

– Мам, я готов! – крикнул Алик. В ванную комнату вошла мама с цветным полотенцем и, пересчитывая пальцами ребра и позвонки, стала насухо вытирать сына. Полотенце было огромное, пляжное, купленное перед поездкой в Гагру, и его бы хватило, чтоб вытереть десять Аликов. Мальчик весь утонул в нем, и только голова со взъерошенными, как у ежа, волосами выглядывала наружу. Он покорно ворочался в сильных руках мамы, рассматривая в молочно-белых кафельных стенах свое отражение. Наконец, когда Алик был основательно, до жжения в коже, вытерт, мама разрешила ему покинуть ванну.

– Не становись на пол, он холодный. Под ноги Алика подъехала фанерка.

– А теперь – в постель. Завтра рано вставать.

Поеживаясь, Алик промчался по янтарному паркету – его только вчера натерли. На миг остановился у рояля, открыл крышку, пятерней ударил по басовым клавишам и прыгнул в постель. Зарывшись в одеяло, он почти мгновенно уснул.

Когда Алик открыл глаза, на стене шевелились причудливые, сказочно красивые тени райских птиц с пышными хвостами, испанских каравелл с надутыми парусами, кокосовых пальм с тропических островов Океании… Эти тени, невесомые и прозрачные, казались продолжением сна, но Алик сильно встряхнулся и окончательно понял, что никакого чуда здесь нет, просто солнце пробивается сквозь узорные занавески, рождая в его голове картины прочитанных книг, услышанных сказок.

Из кухни наплывал острый запах жареного лука и доносился недовольный мамин голос:

– Я же, кажется, просила тебя, Глаша, купить курицу помоложе. Опять мясо будет такое жесткое, что Алик откажется есть.

«Конечно, откажусь, – подумал Алик, – очень нужно разрывать зубами жилы и потом полчаса жевать их, как ластик. Жуешь, жуешь, челюсти устанут, а вкуса никакого».

– Я просила помоложе, – оправдывалась няня. – Откуль же я знаю… Вот теперича…

– Сама-то ведь деревенская, должна разбираться… Все учить тебя надо.

Алику стало жаль няню, и он уже был готов есть старую курицу, только б мама отстала от Глаши. Вначале, когда Алик еще не ходил в школу и полжизни его занимала эта худенькая расторопная девчонка с жидкими косичками, уже не деревенская и еще не городская, и учила его по листьям и коре отличать осину от ольхи, кедр от сосны, по пению узнавать синицу и снегиря, он перенимал и ее словечки – «теперича» и «откуль», и мама как-то раз отчитала ее на кухне: раз Глаша живет в городской интеллигентной семье, она должна выбросить из головы эти грубые таежные слова. И всякий раз, когда Алик нечаянно употреблял их в разговоре, мама сердилась и заставляла повторять правильно, а Глаша краснела при этом, как свекла. Но сейчас Алик уже бегал в третий класс и научился говорить вполне грамотно, а вот Глаша до сих пор никак не могла отвыкнуть: стоит ей заволноваться, и опять с языка слетают «откуль» и «теперича».