Второго мая Толстой с Булгаковым и Маковицким уезжали в Кочеты к Сухотиным. Софья Андреевна, которая оставалась дома, помогала ему собраться. На вокзале лихорадочно снимал фотограф. Хотя билеты были куплены в третий класс, пришлось ехать вторым – третий был забит. Лев Николаевич разволновался, решил, что все это подстроила жена или железнодорожное начальство, чтобы он не очень устал, и с досадой повторял, что это незаконно.

Протестовал так сильно, что пришлось освободить для него место в третьем классе, где, устроившись на жесткой лавке, наконец успокоился. С любовью смотрел на проносившиеся мимо пейзажи. Сидя напротив, Булгаков любовался им: «Голова, выражения лица, глаз и губ Льва Николаевича были так необычны и прекрасны! Вся глубина его души отражалась в них. С ним не гармонировали багажная корзина и обстановка вагона третьего класса, но гармонировало светлое и широкое голубое небо, в которое устремлен был взор этого гениального человека».[663]

Первые дни в Кочетах были чудесны: вдали от Софьи Андреевны природа казалась Толстому прекрасной, люди – милыми, заботы – необременительными. Письма, которые он пишет Саше, все еще выздоравливающей у Черного моря, полны радости жизни: гуляет по парку, слушает соловьиное пение, любуется ландышами и не может отказать себе в удовольствии сорвать несколько цветков, душу обуревают чувства – одно лучше другого.

Но скоро на первый план выступают всегдашние сомнения: «Опять мучительно чувствую тяжесть роскоши и праздности барской жизни. Все работают, только не я. Мучительно, мучительно», – записывает Лев Николаевич в дневник четвертого мая. И немедленно делится с дочерью: «Очень, очень у меня нарастает потребность высказать все безумие и всю мерзость нашей жизни с нашей глупой роскошью среди голодных, полуголых людей, живущих во вшах, в курных избах».[664]

Даже хорошее обращение хозяев со своими слугами или крестьянами кажется ему сомнительным: не лучше ли неприкрытый деспотизм, чем такой замаскированный? И вот уже Кочеты не приносят былой радости, но тут приезжает Чертков. Они обнимаются со слезами на глазах. В течение последующих восьми дней следуют взаимные признания, прерываемые только фотографическими сеансами – снимает либо сам Владимир Григорьевич, либо приглашенный и одобренный им специалист. Двадцатого мая учитель и ученик расстаются, пообещав друг другу скорую встречу.

Через неделю после приезда Толстого в Ясную вернулась из Крыма Саша – поздоровевшая, бодрая, с коротко остриженными волосами. Ее сопровождала преданная Варвара Михайловна Феокритова. Увидев их, Софья Андреевна вновь почувствовала себя неспокойно – и та, и другая были сторонницами Черткова. Пока дочь энергично стучала по клавишам «Ремингтона», мать слонялась по дому, бранила слуг и страдала, словно не была здесь хозяйкой. Она заявляла всем и каждому, что измучена, что никто ее не бережет, что управление имением – непосильный груз для женщины ее возраста. Толстой возражал, что никто не заставляет ее все это делать, и предложил совершить путешествие, чтобы сменить образ мыслей. В ответ – крик: ее прогоняют, хотят от нее отделаться, со страшными проклятиями она убежала. Слуги – пешие и конные – отправились на поиски, нашли ее в поле довольно далеко от дома, привезли в коляске. Нервы у нее были напряжены, но прощения она попросила.

Немного погодя другое происшествие. Вот уже несколько месяцев имение охранял черкес Ахмет, выглядевший весьма импозантно в своем черном наряде, с кинжалом на боку. Но он был груб, не слишком умен, не давал крестьянам ходить по «хозяйским» лесам и лугам, угрожал, иногда бил, приставал к женщинам. Четвертого июня арестовал мужика по фамилии Власов, бывшего ученика Толстого, который украл дерево, и, связав кнутом, притащил к графине, чтобы та наказала. Узнав об этом, Лев Николаевич ужаснулся – никак не мог смириться, что черкес, состоящий у них на службе, затеял из-за какого-то без разрешения подобранного бревна ссору с крестьянином, которого сам Толстой прекрасно знает и любит. Хозяин дома умолял жену расстаться с Ахметом, само присутствие которого было надругательством над его взглядами, но не был понят. Отказав, она заплакала и записала в дневнике, что муж мучает и себя, и ее. Тот занес в свой дневник: «…сказал Софье Андреевне о черкесе, и опять волнение, раздражение. Очень тяжело. Все хочется плакать». На следующий день почувствовал себя плохо, прервал прогулку, лег. Пульс был слабый, снова возникли проблемы с памятью. Видя Льва Николаевича в столь плачевном состоянии, супруга не стала противиться его намерению поехать на несколько дней в Мещерское, недалеко от Москвы, где теперь поселились Чертковы. Это была неоправданная жертва, и уже согласившись, она спрашивала себя, что за дьявол толкнул ее на этот шаг.

Толстой отправился в путь двенадцатого июня в сопровождении Саши, Маковицкого и Булгакова. Варвара Михайловна осталась в Ясной, чтобы не оставлять графиню одну, присматривать за ней и успокаивать. Увидев Черткова, Лев Николаевич почувствовал себя помолодевшим лет на десять. Неухоженный, разваливающийся дом в Мещерском был полон толстовцев, что не могло не нравиться гостю. Вместе с дочерью и Владимиром Григорьевичем они посетили психиатрическую лечебницу, поговорили с пациентами и даже приглашены были на киносеанс для больных. Саша вспоминала, что показывали глупейшие мелодрамы; в темноте она видела белую рубашку и седую бороду отца, понимала, что зал полон сумасшедших, и ей хотелось убежать оттуда как можно быстрее. Но Толстой был спокоен, делился своими наблюдениями с Чертковым и, казалось, не подозревал никакой опасности. Он часто повторял, что сумасшествие – это чрезмерный эгоизм, эгоизм человека, все мысли которого сконцентрированы только на себе самом и который интересуется лишь собственной персоной. Безусловно, подобные суждения были связаны с его мыслями о Софье Андреевне. В Мещерском писателя ничто не беспокоило, и он мог размышлять о своей семейной жизни с пониманием и терпением. «Хочу попытаться сознательно бороться с Соней добром, любовью, – говорится на страничке дневника за двадцатое июня. – Издалека кажется возможным. Постараюсь и вблизи исполнить. Душевное состояние очень хорошее». А жене пишет: «Время летит. И не успел оглянуться, и прошла уж неделя. Какой неделя – остается уж только 5 дней до отъезда. Мы решили ехать 25-го. И в гостях хорошо, и дома хорошо. Как ты поживаешь? Как твои работы?.. До свиданья милая, Соня. Целую тебя». Из соображений дипломатии сначала вылил бочку меда, а потом уже добавил ложку дегтя: в постскриптуме Лев Николаевич сообщает, что Черткову разрешили жить в Телятниках во время пребывания там его матери.

Софья Андреевна плохо переносила одиночество: недовольная тем, что Владимир Григорьевич пригласил ее недостаточно отчетливо, не предложил отдельной комнаты, перебирала в памяти свои претензии, и злость переполняла ее. Узнав, что это «чудовище» Чертков вновь поселится недалеко от Ясной, потеряла всякий контроль над собой и в горячке велела Варваре Михайловне отправить телеграмму Толстому: «Сильное нервное расстройство, бессонница, плачет, пульс сто, просит телеграфировать. Варя». Через несколько часов принесли телеграмму, подписанную самой Софьей Андреевной: «Умоляю приехать скорее – двадцать третьего. Толстая». Саша не считала мать тяжело больной и убедила отца не переносить отъезд, тем более что ожидали прибытия скрипача Михаила Эрденко. Толстой подчинился и ответил жене: «Удобнее приехать завтра днем, телеграфируйте, если необходимо, приедем ночью». Слово «удобнее» возмутило графиню, которая закричала, что узнает ледяной стиль Черткова, и тут же велела Варваре Михайловне отправить новую телеграмму: «Думаю необходимо. Варя».

Потом бросилась к своему дневнику: что с нею? истерика, нервный срыв, грудная жаба, начало безумия? Грусть навалилась в связи с долгим отсутствием Льва Николаевича, который самым отталкивающим образом старчески влюблен в Черткова (влюбляться в мужчин ему было свойственно в юности!) и готов делать все, что тот пожелает. Чертков их разлучает. Этот хитрый, властный и бессердечный человек представляет себя близким другом Толстого и извлекает из этого выгоду. А ей остается безумно ревновать мужа к Владимиру Григорьевичу, чувствуя, что у нее отняли то, чем она жила сорок восемь лет. Ей представляются все возможные способы самоубийства: отправиться в Столбовую и там лечь под поезд, который «удобен» Льву Николаевичу для возвращения; она прочитала медицинский труд Флоринского, чтобы понять последствия отравления опиумом – сначала возбуждение, потом оцепенение, нет противоядия. И Чертков, без сомнения, может найти «удобным» запереть ее в психиатрическую лечебницу… Но убьет ли она себя или будет помещена в лечебницу, враг ее должен понести наказание за свои махинации – ему отомстит один из сыновей…