Скотина. Это я про Пророка, если бы не он… если бы не моя собственная глупость. А как хорошо все начиналось! Андрей долго разговаривал со мною, ласковый голос, цитаты из Писания, любовь к Богу и людям… А я, дура, слушала развесив уши.

Потом была баня, хотя по правилам до следующего купания оставалась целая неделя. И сестра Виктория притащила кусок замечательного, великолепного, ароматного туалетного мыла, а к нему еще и шампунь, и бальзам, и длинный розовый халат, мягкий и приятный на ощупь. И снова личные покои Пророка: личная кухня, личный санузел и личный будуар, ну, точнее, спальня, просто ассоциировалась она с женским будуаром – тяжелые портьеры, круглая кровать, погребенная под горой разнокалиберных подушек, круглый же столик и фарфоровые безделушки на столике.

Дальше было как в плохом кино: Андрей вывалился из душа, бело-розовое, словно творог с вареньем, тело Пророка удивительно гармонировало с обстановкой спальни – такое же неуместное и неприятное на вид. Тело было упаковано в дорогой махровый халат и пахло дорогим мужским парфюмом. Я еще пыталась убедить себя, что ошибаюсь в намерениях нашего дорогого праведника, а Андрей уже разливал вино по бокалам. Он вообще был удивительно спокоен, видать, не в первый раз проделывал подобные штуки. Сама же ситуация была невообразимой… Он протянул бокал, я выпила, вино подействовало странным образом – кровь будто загорелась, и жар требовал выхода, угрожал сжечь мое тело, превратить в горстку пепла, если я не сделаю что-нибудь. Я еще пыталась погасить призрачный огонь, когда Андрей, решив, что все идет по плану – если у него имелся план, – поцеловал меня.

Если бы не вино, если бы не моя глупая и не вовремя рухнувшая вера, все могло бы быть иначе, но что сделано, то сделано, я залепила Пророку пощечину. Хорошую, звонкую пощечину, а он… Он ответил той же монетой, больно и обидно, а из носа пошла кровь. А потом… Все было некрасиво, пошло и предсказуемо, мужик, конечно, оказался сильнее…

Андрей оказался сволочью. Ненавижу. И его, и себя, и это место, сбегу при первой же возможности. Обязательно сбегу, странно, что эта мысль раньше не приходила мне в голову. Нужно только выбраться из этого погреба.

Ведьма… Смешное и глупое слово, ведьм не бывает, но почему тогда Андрею поверили? И зачем ему вообще эта игра в инквизитора? Я не могла отделаться от ощущения, что все происходящее вокруг меня несерьезно: и подвал со скользкими черными стенами, и новая, еще в масле, цепь, которая надежно приковывала меня к стене, и Андрей. Зачем он пришел?

Андрей уселся на стул, который притащили сюда, исключительно дабы Пророку было на чем сидеть. Мне полагалось стоять, желательно на коленях, я же нагло уселась на пол, ну и что, что он холодный и не слишком чистый, я уже привыкла.

– Так и собираешься молчать? – поинтересовался Андрей. Сегодня на нем зеленый балахон, богато расшитый золотой нитью, балахон собрался крупными складками на животе, подол задрался, обнажая худые волосатые ноги, а черные ботинки смотрелись совсем не к месту.

– Молчание, Анастасия, ни к чему не приведет. Но если ты не созрела для беседы, так и скажи, мне тоже спешить некуда, недельку обожду или две, это уж как получится. Правда, боюсь, что две недели в таком месте не слишком полезны для здоровья. Хотя… Может быть, тебе здесь понравилось?

– Нет. – По правде говоря, этот бункер навевал на меня ужас. Он похож на могилу – стены пахнут землей и гниющим деревом, на поверхности собираются капельки влаги, а вместо солнечного света – тусклая лампочка на витом шнуре.

– Хорошо, значит, договоримся.

– Вряд ли, – он был мне противен, гораздо больше противен, чем этот подвал. – Иди к черту.

Андрей поднялся, медленно, словно бы нехотя, потянулся, совсем как тигр в зоопарке, а потом… Одно движение – и он оказался рядом, еще одно – и пухлая ручка вцепилась мне в волосы.

– Ты что, девочка? – прошипел он прямо в лицо. – Шутить со мной вздумала?

– Больно!

– Это еще не больно, – в доказательство Андрей повернул руку, и стало еще больнее, слезы сами брызнули из глаз. – Ты, Анастасия, кажется, так ничего и не поняла. Тебя, дорогая моя, не существует. Ты – никто. Я могу уйти и оставить тебя здесь, будешь медленно подыхать от голода и жажды. Могу продать в какой-нибудь бордель, там из тебя быстро дурь выбьют, будешь обслуживать кого скажут, пока не загнешься от СПИДа, сифилиса или передоза. А еще я могу просто пристрелить. И никто тебя, девочка, не хватится, не станет искать, давать объявления в газеты, обещать вознаграждение… А знаешь почему? Да потому что ты, Анастасия, никому-то, кроме меня, и не нужна.

Он разжал руку и брезгливо вытер ладонь о зеленую ткань. Я же боялась пошевелиться – кожа на голове горела огнем, такое ощущение, что с меня живьем скальп содрали, но боль отошла на второй план – Андрей прав, тысячу раз прав, если со мной что-нибудь случится, то… то никто меня не хватится.

– Только ничего этого я делать не стану. Это неинтересно… а нам с тобой будет очень интересно, обещаю. А для начала ты подпишешь некоторые бумаги… не упрямься, милая, о тебе же забочусь.

– Иди к черту!

Он только рассмеялся.

Ужинали в том же зале, что и вчера. В камине рыжим зверем шевелилось ленивое пламя, в тяжелых медных канделябрах медленно оплывали восковые свечи, а в углах ютились тени. Каменные стены цвели сыростью, и даже гобелены были не в состоянии уберечь от нее.

– Вы столь серьезны, Федор. – В глазах Эльжбеты Францевны читался вопрос. Пожалуй, она права, он чересчур серьезен, уж больно необычный день сегодня выдался. Деревня, курица, князь, Элге… Она сидит в самом темном углу, словно боится показаться на глаза. Кому? Ему? Но Федор был абсолютно уверен, что ни словом, ни действием не обидел ее. Эльжбеты Францевны? Но матушка добра к своей воспитаннице. Ядвиги? Алексея? Скорее всего, именно Алексея. Князь за весь вечер не проронил ни слова, но его взгляды – яростные, полные ненависти и отчаяния – говорили за себя. Федор не мог отделаться от неприятного чувства, что стоит ему повернуться спиной – и Алексей, не выдержав напряжения, ударит, вцепится в загривок, подобно дикому зверю, защищающему свою территорию.

– Печально, но современные молодые люди не проявляют склонности к размышлениям, им подавай танцы и веселье, а оценить прелесть неспешной беседы они не в состоянии. – Эльжбета Францевна мило улыбнулась. – Отрадно видеть в вас серьезность.

– Боюсь, в этом нет моей заслуги, здесь все вокруг располагает к размышлениям.

– А мне тоже нравится мечтать! – воскликнула Ядвига и, смущенная собственной дерзостью, залилась румянцем. Как же она красива, почти неправдоподобно хороша, но это совершенство оставляет Федора равнодушным, оттого что Ядвига – это не Элге…

– Ядя у нас большая мечтательница. – Алексей наконец соизволил заговорить. – Вечно придумает себе целую гору глупостей.

– И вовсе это не глупости!

– А я тебе говорю – глупости!

– По-моему, нам пора перебраться в музыкальную комнату… – Эльжбета Францевна с шелестом захлопнула веер. – Федор Андреевич, вы не поверите, но девушки чудесно музицируют. Алексей, распорядись, чтобы зажгли свечи.

Алексей застонал, но подчинился. Видимо, он и в самом деле любил мать.

Музыкальная комната отличалась от зала лишь наличием клавесина и бело-голубой обстановкой, мебель сравнительно новая, с претензией на красоту и единство стиля. Федор сел поближе к камину и приготовился к долгому и нудному вечеру. Он и в Петербурге-то страдал невыносимо, когда очередная лишенная слуха и голоса девица принималась мучить инструмент, дабы поразить немногочисленных слушателей блеском таланта. Но в столице с девицами занимались лучшие педагоги, а чего ожидать от здешней глуши, где и инструмента приличного-то нет? Даже издали видно, что клавесин рассохся и едва не разваливается от старости.

Первой выступила Ядвига, играла она вполне прилично, правильно и невыносимо скучно. Федор, сам того не замечая, задремал, очень уж обстановка располагала – полумрак, огонь в камине, убаюкивающее дребезжание старых струн. Нет, если и Элге будет играть нечто подобное, он точно уснет, а потом долго будет корить себя за столь откровенное хамство.