– Да господи!

Почему он не мог себя вести как все нормальные люди? Почему он то и дело превращался в какой-то мыслительный автомат и погружался в грязные тайны, которые по воле случая оказывались в поле его зрения? Когда она боролась с раковой опухолью, у нее было ощущение, что он воспринимает это как развлечение на фоне беспрерывно окружающих его перерезанных глоток и выпотрошенных трупов.

Однако на этот раз он явно ввязывался не в свое дело. Все эти люди не имели к ним никакого отношения, и их смерти представляли собой не более чем занимательную головоломку. Одна из них, как он уже доказал, вообще явилась результатом самоубийства.

Нет, истинная загадка таилась где-то в замке.

Смерть ее родителей.

Однако эта навязчивая мысль казалась ей столь несуразной, что она всячески гнала ее от себя.

Какое отношение здешние обитатели могли иметь к убийству ее отца и матери? Эти люди были ей как родные, разве что виделась она с ними реже; но это были люди, с которыми она выросла. Ей уже довелось пережить смерть родителей, так неужели она станет подозревать людей, которые остались единственными свидетелями ее счастливого прошлого?

И тем не менее она их подозревала.

Сколь ни чудовищно это было, она ощущала связь между гибелью своих родителей и людьми, которые ее теперь окружали.

Вначале она отказывалась признаться себе в этом. Лучше было закрыть на все глаза и не погружаться вновь в пучину тревог.

Но теперь она сомневалась, разумно ли это. Она не могла мириться с несправедливостью, особенно если эта несправедливость совершалась по отношению к ней или членам ее семьи.

И теперь эти подозрения возвращались все чаще и чаще, отказываясь отступать.

Что имела в виду Элеонора? Почему она просила прощения за смерть ее родителей? Елена не сомневалась, что это было именно раскаянием, а не просто выражением соболезнования. Это было признанием собственной вины. И оно вызывало новые подозрения, игнорировать которые Елена больше не собиралась.

И все это усугублялось таинственным намеком из писем Нелл. Именно Айзенменгер (как всегда!) указал на близость дат смерти ее родителей и письма, написанного отцом Елены, письма, которое она читала, когда Нелл помешала ей. Неужели это было их последнее письмо? И что именно они не' смогли принять?

И как это было связано с их гибелью?

Она не могла оставлять без внимания эти вопросы.

Куда же делся этот несчастный идиот?

– Мне надо побеседовать с инспектором Уортон.

Показания были запротоколированы, и Айзенменгер как раз закончил ставить свою подпись на всех страницах.

Фетр была достаточно профессиональным человеком, чтобы не выдать своих чувств.

– Я не уверена, что это сейчас удобно.

Айзенменгер чувствовал приближение чего-то неотвратимого. У них имелось уже три трупа, и он почему-то не сомневался, что, если эти убийства не будут раскрыты, за ними последуют новые. Смерти нарушали равновесие в бытии, создавали волнения, зачастую приводившие к новым смертям. Крылатая колесница времени приближалась, и ее наездница жаждала крови.

– Это очень важно.

– Я в этом не сомневаюсь, доктор Айзенменгер, но это ничего не меняет. Она допрашивает свидетеля.

– Насчет ребенка?

Фетр затруднилась с ответом.

– А когда она освободится?

– Не могу сказать.

Следующий вопрос Айзенменгера, казалось, имел мало отношения к делу, но это была одна из тех деталей, которые очень его занимали.

– А почему она проявляет такой пристальный интерес к этому делу?

Фетр не смогла скрыть ни своего удивления, ни своего замешательства.

– Думаю, вы должны спросить ее об этом сами, – ответила она.

За этим резким отпором чувствовался какой-то подтекст, но Айзенменгер не уловил, какой именно. Он откинулся на спинку стула. Они сидели в другой комнате для допросов, которая была существенно чище первой.

– Просто я давно знаю Беверли, – произнес он.

– Да, я догадалась.

– Она отличный полицейский.

Судя по выражению лица Фетр, она не была готова выслушивать комплименты в адрес Беверли Уортон.

– Не сомневаюсь.

Айзенменгер подался вперед.

– Но она из тех, кто может быть только первым, и никак иначе.

– Послушайте…

– А это означает, что вторым и третьим в этой пищевой цепочке иногда приходится страдать. Мне уже доводилось это видеть. И порой интересы Беверли и правосудия расходятся.

– Думаю, вы сказали достаточно, доктор Айзенменгер, – заметила Фетр, вставая.

– Ведь Беверли оказалась здесь не случайно, не так ли?

На лице Фетр появилось враждебное выражение, и все же Айзенменгер заметил что-то особенное в ее взгляде. Он не мог определить точно, что это было, но чувствовал, что задел не только ее чувство профессиональной солидарности.

– Доктор Айзенменгер, пожалуйста.

Он встал, взял свою куртку и вышел следом за ней в коридор, где предпринял еще одну попытку:

– Возможно, я смогу помочь вам, констебль. Иногда посторонний человек может заметить нечто такое, что скрыто от глаз профессионалов.

Фетр не ответила, а когда они достигли дверей, ведших в вестибюль, она открыла их и пропустила его вперед. Айзенменгер надел куртку и с удивлением увидел, что Фетр остановилась в проеме дверей и не спускает с него глаз. Затем, не говоря ему ни слова, она заглянула в окошко Джексона и сообщила:

– Я выйду на час, – а затем, повернувшись к Айзенменгеру, добавила: – Давайте найдем какой-нибудь паб.

Елена больше не могла ждать. Она решилась на поступок, на который вряд ли отважилась бы в других обстоятельствах; крепчавший за окном ветер словно придавал ей сил, а отсутствие Джона и его нежелание выходить на связь усиливали ее беспокойство. Она кинула взгляд на часы, чертыхнулась и встала.

Часы показывали половину седьмого, и за окном уже стемнело. В замке царила тишина, впрочем, здесь так было почти всегда. Тристан и Тереза снова уехали, на этот раз в ньюфордскую гостиницу на какой-то охотничий бал. Нелл, по-видимому, была с Томом, а Доминик исполняла роль, сиделки при Элеоноре. Хьюго смотрел телевизор на кухне, периодически навещая свою бабку.

Елена осторожно выглянула в коридор и вышла из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь. Вероятнее всего, в ста метрах вокруг нее не было ни души, и все же она двигалась едва ли не крадучись. Елена убедила себя в том, что ей необходимо еще раз взглянуть на письма отца, особенно теперь, после намеков Элеоноры на некую связь между смертью ее родителей и Хикманами, и тем не менее чувствовала себя мелким воришкой, который платит черной неблагодарностью за оказанное ему гостеприимство.

Сначала она прошла в комнату Нелл и постучала. Ей никто не ответил, и она надавила на ручку двери. Та оказалась незапертой, и Елена проскользнула внутрь.

Она с удивлением огляделась по сторонам – комната Нелл совершенно не изменилась и выглядела так, словно это был музей детства. Те же обои, те же занавески, даже покрывало на кровати осталось тем же. В ногах кровати сидели старые игрушки – большой медвежонок Паддингтон, тряпичная кукла и облезлый клоун; казалось, они находятся на тех же местах, что и восемь лет назад, когда Елена была здесь в последний раз. Ни единого намека на жизнь взрослой женщины, уже ставшей матерью.

Однако в этом отказе принимать неизбежное было и нечто положительное: Елена сразу поняла, где находится сокровище, за которым она пришла. Она двинулась к низкому шифоньеру, стоявшему под окном. В нижнем ящике, как она и предполагала, находилась маленькая деревянная коробка с крохотным медным крючком на крышке. Именно здесь Нелл всегда хранила свои самые ценные вещи. Она откинула крючок, открыла крышку и обнаружила среди безделушек и сувениров, колец и медальонов, один из которых был подарен Нелл ее дедом, ключ от башни.

Елена вынула ключ, закрыла коробку, положила ее обратно в ящик и поспешно покинула комнату.