Мы не раз работали вместе по одному делу, но по разные стороны баррикад. Это не мешало нам оставаться друзьями. С Мишкой приятно работать. В отличие от других следователей, дела свои он не «шьет», а расследует. При этом сразу дает понять, даже мне, что «договориться» вне рамок закона не получится. Этакий современный Глеб Жеглов, предельно серьезный на работе и не менее душевный и веселый после нее.

Я часто прибегаю к помощи Мишки, когда надо что-нибудь узнать. В подобных вопросах я доверяю только ему и знаю, что все останется между нами.

В суд я приехал за двадцать минут до начала заседания, так что еще оставалось время поразглядывать симпатичных судебных секретарш. Зайдя в здание суда, я обнаружил небольшую очередь на входе, вызванную недавним нововведением во всех судах Москвы – появлением охраны, записывающей сведения о посетителях.

Запись производится нарочно медленно, чтобы граждане нервничали. Пыхтя и потея от важности своей работы, охранник пять минут разглядывает паспорт или удостоверение, после чего начинает переписывать в журнал фамилию посетителя, допуская в ее написании как минимум две ошибки. А когда эта унизительная процедура наконец заканчивается, то предстоит следующая, не менее унизительная – проход через металлодетектор, который заливается звонким голосом независимо от того, что находится у пришедшего в портфеле.

Все это жутко раздражает: во-первых – не остается времени поглазеть на секретарш, во-вторых, непонятно, зачем отмечаться адвокату?

Одно дело граждане – действительно, люди попадаются разные, из соображений безопасности можно записать, куда они идут, и проверить, что у них в сумках. Но при чем здесь адвокат? Зачем спрашивать адвоката, куда он идет и какой номер кабинета записать в журнале? А куда я могу идти? На концерт в консерваторию. Я показал адвокатское удостоверение, неужели этого недостаточно? Я пришел в суд работать, а меня спрашивают, в какой кабинет я иду. Какая разница, в какой я иду кабинет, может, во все сразу? Да и не помню я номера всех кабинетов суда, чтобы называть их.

Почему-то у прокуроров и судей никто и никогда документов не проверяет, и уж тем более не записывает, в какой кабинет они сегодня направляются.

Понятно, что и пробки существуют только для прокуроров, которые могут опаздывать в судебное заседание, и никто им ничего не скажет. Адвокаты же передвигаются по Москве исключительно на вертолетах, поэтому спокойно могут постоять внизу минут десять, чтобы отметиться. Но уж если адвокат опоздал на суд, хотя бы на пять минут, то замечание судьи в таком случае – это счастливый лотерейный билет. Мол, скажите спасибо, что не отложили заседание из-за «неорганизованности» адвоката и не написали жалобу в палату, указав, что адвокат «постоянно срывает судебные заседания». Что остается адвокату? Только относиться ко всему этому с юмором.

Когда подошла моя очередь показывать документы, я предъявил удостоверение, сказав, как всегда наобум, что иду в кабинет семьсот двадцать три. Тупой охранник прилежно записал в журнал напротив моей фамилии – «каб. 723», ни на секунду не задумавшись, что в здании суда всего пять этажей, и нумерация кабинетов не может начинаться на семь.

Я поднялся на второй этаж. До заседания оставалось минут десять. Около судебного зала я увидел своего доверителя – двадцатитрехлетнего парня, пришедшего на суд в сопровождении мамы.

– Добрый день, Валерия Викторовна, привет, Максим, – поздоровался я с ними. – Как настрой?

– Нервничаем, – ответила мама Максима. – Вся надежда на вас, Виталий Владимирович.

– Да не переживайте, все будет нормально, – успокоил я маму Максима.

Дело Максима Новикова было достаточно банальным и не представляющим особого интереса с точки зрения права. Он обвинялся в угоне автомобиля и похищении официальных документов. Его любимая девушка Ольга взяла напрокат машину. После чего в один из теплых летних вечеров, как бы это сказать помягче. сильно напилась, приревновала Максима к несуществующей сопернице и, решив отомстить, собралась куда-то поехать. Максим, чтобы не дать нетрезвой Оле сесть за руль, отобрал у нее документы, ключи от автомобиля и уехал на нем к себе домой. Но поскольку приобретенные Максимом на войне навыки вождения в основном касались военных грузовиков и уж точно не иномарок с АКПП, то благополучно добраться до дома ему не удалось. Практически у самого подъезда Макс не справился с управлением и въехал в спокойно стоявший и никого не трогавший фонарный столб. А в это время Оленька, неожиданно протрезвев, решила наказать дружка и, не будь дурой, написала заявление в милицию об угоне автомобиля, взятого ею напрокат.

Результатом всего этого стало уголовное дело в отношении Максима примерно на трехстах листах, на обложке которого гордо красовалось «Новиков Максим Викторович, ч. 1 ст. 166, ч. 2 ст. 325 УК РФ».

Мама Максима обратилась ко мне, когда предварительное следствие было уже окончено и дело передано для рассмотрения в суд. Бесплатный адвокат, предоставленный Максу на следствии государством, конечно, посоветовал ему признать вину и раскаяться в содеянном, что тот и сделал. В общем, повторюсь, с точки зрения адвокатской работы дело было никаким, и я бы его никогда не взял, если бы не одно но. Это «но» заключалось в личности самого Максима. Когда его мама первый раз позвонила и в двух словах обрисовала проблему, я решил, что Максим – очередной двадцатитрехлетний придурок, обкуренный и обколотый, проводящий все свободное время в ночных клубах, прожигающий там папины деньги, являя собой героя нашего времени.

Но я ошибся. Максим оказался спокойным неразговорчивым двадцатитрехлетним мужчиной, который прошел войну на Кавказе, остался живым и не возомнил себя героем.

Выяснилось, что Максим больше четырех лет воевал контрактником в Кавказском регионе, был командиром отряда, имел две государственные награды, удостоверение ветерана войны и контузию, сделавшую его глухим на одно ухо. Он служил в специальных войсках, куда попал после успешного прохождения различных испытаний. Отбор действительно был жесточайшим. Достаточно сказать, что из Москвы в эти войска попало всего десять человек, в числе которых был Максим.

То, что Максим рассказал мне про войну, не прочитаешь ни в одной книге и не увидишь по телевизору. Из десяти ушедших на войну восемнадцатилетних пареньков живы остались только двое. Одно это вызывает у меня глубочайшее уважение к парню, сделавшему за свою жизнь, возможно, гораздо больше, чем все наши надутые высшие чины. Правда, обещанных денег за службу Максим так и не получил, но зато про него написали в газете и наградили медалью.

Макс рассказал, что когда он лежал в больнице с контузией, к ним приезжал полковник из Москвы, который поблагодарил ребят за службу, сказав напоследок, что напрасно они полезли под пули. Разумеется, ни под какие пули они не лезли, а выполняли приказ ротного, который, испугавшись, убежал, в то время как они впятером уничтожили четырнадцать чеченских боевиков. Без потерь не обошлось, но задача была выполнена. Максим взял на себя командование операцией после бегства ротного и возглавил отряд, поскольку офицеров и старших по званию в группе не оставалось.

И вот теперь человек, прошедший Чечню, оказался на скамье подсудимых по обвинению в преступлении, за которое может быть назначено наказание сроком до пяти лет лишения свободы. Глупо, но факт.

Такие ситуации достаточно распространены. Это связано с тем, что люди, прошедшие войну, поучаствовавшие в боевых действиях, оказываются совершенно не приспособленными к жизни на гражданке. Они не могут жить в мире, спокойно общаясь с другими людьми. Они не понимают обычных людей, их шуток, жизненных ценностей. Они всегда на войне – спасают товарищей, укрываются от бомбежек. Как понять, придя с войны, что в современном обществе главное не жизнь, а на какой тачке ездишь.

В психологии и психиатрии наверняка все это подробно описано и носит название какого-нибудь красивого синдрома. Жаль только, психологи не говорят, что делать таким людям, как им жить здесь.