А. Тойнби, не отрицая принципиальной заинтересованности богатых в принятии закона Эпитадея, тем не менее считает, что и бедняки имели в нем свой интерес - они желали продать свои клеры и в обмен получить покровительство своих более удачливых сограждан. Более того, по его мнению, бедняки-клиенты имели возможность снова получить землю от своих новых патронов. Ибо для элиты спартанского общества закон Эпитадея, как полагает А. Тойнби, стал тем рычагом, с помощью которого она могла превращать в политический капитал часть своей земли, отдавая ее обедневшим согражданам. Таким образом, в Спарте, по мнению А. Тойнби, возникла клиентела наподобие той, которая существовала в западных провинциях Римской империи. Необходимость введения закона, допускавшего под видом дарения фактическую куплю-продажу земли, он связывает также с развитием наемничества. Закон Эпитадея предоставлял разбогатевшим наемникам, вернувшимся на родину, возможность и право приобретать клеры в долине Еврота и тем самым вкладывать свои капиталы в землю[022_54].
Исключительно с проблемой наемничества закон Эпитадея связывает М. Кэри. Однако в отличие от А. Тойнби он видит в этом законе "не хитроумное средство, с помощью которого богатые спартанцы лишали своих бедных сограждан их клеров, а наоборот, популярную меру, авторами которой без сомнения были бедные спартанцы"[022_55]. Таким образом, М. Кэри полагает, что закон Эпитадея был издан в интересах той части обедневших граждан, которые, покидая Спарту и становясь наемниками, хотели избавиться от земли и перевести ее в деньги. Сама по себе эта мысль в качестве спекулятивной идеи очень интересна, тем не менее она не находит подтверждения в наших источниках.
Закон Эпитадея, введенный сразу после окончания Пелопоннесской войны, хронологически совпадает с притоком денежных богатств в Спарту. Хронически финансовый дефицит, столь характерный для прежней Спарты, сменяется быстрым ростом денежных ресурсов. В начале IV в. Спарта считалась самой богатой страной в Греции, второй после Персии (Plat. Alc. I 122 d-e).
Перемены в финансовом состоянии страны повлекли за собою и перемены в законодательстве. Ведение активной внешней политики, содержание постоянного военного корпуса за границей требовали очень много денег. В связи с этим государство уже не могло довольствоваться старой денежной системой и столь же строго, как раньше, осуществлять финансовый контроль над своими гражданами. Несмотря на традиционное для Спарты неприятие всякой коммерческой деятельности и соответственно враждебное отношение к деньгам, сразу же после Пелопоннесской войны было принято решение, частично снявшее запрет с золотой и серебряной монеты[022_56]. Это означало, что власти наконец признали абсурдность дальнейшего употребления архаичной национальной монеты - тяжелых железных прутьев, которые тормозили любые торговые операции и делали Спарту в глазах внешнего мира экономическим "зазеркальем". Правда, и тут спартанские власти остались верными себе, введя государственную монополию на использование иностранной валюты (Plut. Lys. 17). Принятие закона именно в такой форме еще раз показывает, что в Спарте баланс интересов личности и государства всегда разрешался в пользу государства.
Тех людей, в чьих руках аккумулировалась движимая и недвижимая собственность, Плутарх называет "сильными" (oiJ dunatoiv). Данное определение является термином с четко выраженной социальной окраской. Под dunatoiv имеются в виду люди одновременно богатые и влиятельные. Это они после введения закона Эпитадея "стали наживаться безо всякого удержу, оттесняя прямых наследников" (Agis 5). К числу таких влиятельных особ Плутарх относит и самого Эпитадея, называя его ajnh;r dunatov". После Пелопоннесской войны количество таких людей должно было увеличиться. Война помогла обогатиться многим спартанским офицерам, несущим службу за границей в качестве командующих, гармостов или их помощников. Таким образом, после войны к старой спартанской аристократии добавились "новые" спартиаты. Обе эти категории вполне подпадают под общее понятие oiJ dunatoiv. И вряд ли правомерно, как это делает П. Олива, отрицать связь между спартанской аристократией архаического периода и "влиятельными гражданами" IV-III вв.[022_57]
Спартанцы, обогатившиеся за время войны, по-видимому, могли вкладывать свои деньги, кроме предметов роскоши, только в землю. Это объясняется тем, что для спартанских граждан любая торговая деятельность была запрещена, а при абсолютной прозрачности частной жизни действовать через посредников, подобно римским сенаторам[022_58], спартанские нувориши едва ли могли. Легальное инвестирование капиталов в землю путем приобретения нескольких клеров и образования из них обширных "латифундий" позволяло богатым спартиатам открыто поддерживать свою жизнь на очень высоком уровне. В результате скупка клеров после Пелопоннесской войны приняла массовые размеры, что немедленно сказалось на численности полноправного гражданского населения. К III в. по данным Плутарха в Спарте осталось не более 100 семей, владеющих землей (Agis 13). Новая плутократия, возникшая после Пелопоннесской войны, составила особую замкнутую касту, которая одна только и владела всеми богатствами страны. П. Кэртлидж, обвиняющий во всех бедах Спарты эгоизм правящего сословия, пишет по этому поводу следующее: "Если бы я мог выделить одну группу спартанцев как главных виновников гибели Спарты, этой группой стали бы те немногочисленные богатые спартиаты, подобные Агесилаю, которыми так восхищались Ксенофонт и Плутарх"[022_59]. Представление о фантастическом богатстве лидеров спартанского общества дает, например, такая цифра: царь Агис внес в общую кассу в начале реформы помимо земельных наделов огромную сумму денег - 600 талантов.
В Спарте закон Эпитадея, в сущности, представлял собою локальный вариант целой серии аналогичных законов, характерных для полисов Греции архаической эпохи. Только в Спарте он был принят не в период архаики, а уже на рубеже классики и эллинизма, и не в комплексе с целым рядом других правовых мер, как это было в Афинах, а изолированно, односторонне как частная поправка к законам Ликурга[022_60]. Совершенно очевидно, что экономические процессы в Спарте шли в том же направлении, что и в Афинах, т. е. в сторону увеличения частнособственнического сектора в экономике за счет традиционного общинно-государственного, но в отличие от афинского варианта - более медленными темпами, стихийно, без контроля со стороны государства. Знаменательно в этом отношении замечание Исократа о том, что государственное устройство Спарты представляло собой сколок с древнейших Афин (Panath. 153).
Р. Пёльман в главе, посвященной спартано-критскому аграрному строю, приводит целый ряд примеров, свидетельствующих об единстве процесса ограничения земельной собственности в Греции архаического периода[022_61]. Самым характерным свидетельством общности этого процесса для всей Греции является утверждение Аристотеля в "Политике", что "во многих государствах в древнее время законом запрещалось продавать первоначальные наделы" (VI, 2, 5, 1319 a 10)[022_62]. Эти законодательные меры, как утверждает Аристотель, способствовали повсеместному сохранению существующих аграрных отношений (Pol. II, 4, 4, 1266 b; cp.: Plat. Leg. V, 741 b). Даже в Афинах, самом передовом и развитом полисе Греции, долго еще сохранялись воспоминания о том времени, когда все имущество умершего должно было оставаться только в его семье. Хотя Солон в принципе и разрешил завещания, однако в более ограниченном виде, чем это сделал Эпитадей. Он допустил свободное распоряжение своим имуществом только тем, кто не имел прямых наследников (Plut. Sol. 21).
