Играли, как правило, в одну из двух игр: первая — "Ключи от замка" заключалась в упорном, полном опасностей, продвижении к замку Бородатого Тролля, где в неволе содержалась принцесса неизвестной страны. По дороге к твердыне приходилось постоянно совершать подвиги — спасать птенцов, выпавших из гнезда, отбиваться от кровожадных гоблинов, выбираться из хитроумных ловушек. В общем, то была самая что ни на есть обычная игра, в которой бросают кубик с нанесенными точками — числом ходов — и передвигают фишки. Другая игра, принципиально от первой не отличавшаяся, носила название «Потрошитель». Тоже бросали кубик, так же по очереди двигались вперёд шаг за шагом, и только задача ставилась иная: страшный Потрошитель должен был пробраться в благополучную, мирную семью и всех там перерезать — начиная с бабушек и дедушек, и кончая новорожденным малюткой в колыбели. Потрошитель, двигаясь к цели, тоже встречался с препятствиями и трудностями. Ему приходилось останавливаться и отступать, чтобы разделаться с жандармом, улизнуть из следственного изолятора, отыскать потерянный топор — и так далее. Иов подыгрывал Краму, так как знал, что сын будет безутешен, если последний, победный ход останется не за ним. Поэтому отец хитрил и на пороге замка (или в двух шагах от колыбельки) старался бросить кубик так, чтоб именно Крам прошёл недостающие два метра.

Они сыграли четыре раза подряд; Иов выиграл лишь однажды. Откинувшись в кресле, он слегка нахмурился и задал наконец осторожный вопрос, признавая в душе, что тревоги Антонии не были совсем уж напрасными:

— И всё-таки скажи мне, сынок, что ты думаешь насчёт твоего Предписания? Как ни крути, его получают один и только один раз в жизни. Что ты собираешься предпринять?

— Размножусь, как велели, — ответил Крам, бесцельно, просто так, бросая кубик.

Отец невольно взглянул, и увидел, что выпало шесть очков.

— Но… — заметил он, помявшись, — я не уверен, что ты до конца…

— Да нет, папа, я знаю, что такое партеногенез, — успокоил его Крам. Так размножаются некоторые черви. Они — гермафродиты, ну и тому подобное.

— И ты считаешь, что у тебя есть основания рассчитывать на успех?

— Наверно, — пожал плечами наследник.

— Но почему? Что внушает тебе такую уверенность?

Крам потерял терпение.

— Папа, — сказал он с досадой, — ты что — не помнишь о звёздах?

— О звёздах? — смешался Иов. — О чем ты говоришь?

Он, конечно, и думать забыл о давнем, случайном разговоре по пути из храма домой. Крам пристально посмотрел ему в глаза, поразмыслил и решительно заявил:

— Ну, если не помнишь, то я не смогу объяснить.

— Неужели? А вдруг я всё-таки пойму?

— Нет, — отрезал Крам. Допрос надоел ему; кроме того, он опасался, что, коль скоро уж Иов всё позабыл (а то, чего доброго, ещё и сменил своё мнение касательно устройства вселенной), то его, Крама, соображения могут быть восприняты как признак душевного заболевания. Да и не нужно это никому, чтобы кто-то, особенно близкий человек, знал о тебе всё, в том числе самое сокровенное.

Иов долго не мог смириться с поражением, но Крама ничто не могло поколебать, и отец отступил с позором. На него вдруг — впервые в жизни дохнуло непонятной свободой, и он испытал желание подумать лишний раз о собственном жёлтом конверте. Правда, что именно он должен о нём думать, оставалось неясным, и в результате у Иова банальнейшим образом испортилось настроение.

Годом позже Краму повезло увидеть еретика. Сам по себе еретик особой диковиной не был, но этот выделялся из малопривлекательной массы своих единомышлеников-пессимистов горячностью и склонностью к крайностям. Этот малый, обрядившись в жёлтый с чёрными чертями балахон и жёлтый же колпак, с утра пораньше до полудня перетаскивал на главную городскую площадь дрова. И обыватели, и представители властей с интересом следили за его действиями. Кто-то пустил слух, будто фанатик-экстремист намерен устроить самосожжение и слух тот полностью подтвердился. В первом часу, с воплями: "Нет никакой субстанции «Х», и никогда не было! Люди, вас обманывают!" еретик вылил на себя канистру семьдесят шестого бензина и в мгновение ока воспламенился. Слова, которые он выкрикивал, слились, как только объял его огонь, в протяжный вой. Пламя бушевало, самоубийца метался на своей поленнице, и некоторые, указывая пальцем, качали головами и утверждали, будто видели в огне нетленную саламандру.

— Туда ему и дорога, — так отреагировала Антония на рассказ Крама о событиях на площади. — Хочет он того, или нет, а на всё — воля субстанции.

Иов счёл нужным развить эту мысль:

— В нём билась жизнь, и этим сказано достаточно. Если сам он перевёл себя в небытие, значит, так ему было на роду написано. Еретики, отрицая субстанцию и отстаивая свободу воли, наделяют себя функциями и правами, которыми не могут ни распорядиться, ни даже оперировать мысленно. Серьёзный спор с еретиками невозможен, только поэтому их и терпят.

Крам обдумал сказанное и сказал:

— Папа, а помнишь, как однажды к нам в интернат пришёл Гуру? Это было в день конфирмации.

— Которому перерезало проволокой горло? — уточнил отец. Крам утвердительно кивнул. — Конечно, — ответил Иов. — А почему ты вспомнил?

Тот небрежно проронил:

— Да так — сон сегодня приснился.

— Какой же? — Иов проявил настойчивость, и Крам уступил.

— Ну… Гуру и приснился. Как он говорил, ходил с места на место…

— И всё?

— Почти. Он позвал меня к себе. Сказал, что выстроил чудесный храм, но одному ему там очень скучно.

Иов молча посмотрел на жену. Та побледнела, лицо её превратилось в белое, аляповато расписанное блюдце. Тогда отец с наигранной беззаботностью пожал плечами и вернулся собственно к предмету разговора.

— Из того, что расследования, можно сказать, не было, я сделал вывод, что его лишили субстанции по распоряжению сверху, — признался Иов, имея в виду скоропостижную кончину Гуру. — Возможно, он не справился с собственным Предписанием. А может быть, и справился, но его убили всё равно. От такого ведь никто не застрахован. Это, знаешь ли, случается изо дня в день — когда возникает необходимость воспроизвести случайность.

Крам с досадой, совсем по-взрослому, сдвинул брови:

— Да с этим-то мне всё ясно. Я не понимаю, почему наши власти подражают субстанции, когда не знают, что она такое. То есть милуют, наказывают… Чем они лучше еретиков? Почему они решили, что субстанция желает именно смерти Гуру, а не чего-нибудь другого?

— Они так не решили, — подала голос Антония, но Иов знаком велел ей молчать, ибо только мужчине позволялось вести поучительные и просветительские речи.

— Власти не знают, чего хочет субстанция, — возразил Иов Краму. — Я-то считал, что ты уже разбираешься в таких вещах. Они всего лишь ведут себя пытаются вести — как ведёт себя она. То есть — иррационально, нелогично, иной раз более понятно, другой раз — менее.

— Но с какой стати они решили, что должны ей подражать? — не отставал Крам. — Разве они не могли ошибиться?

— Конечно, могли, — пожал плечами отец. — Однако существует Святое Писание, и люди, за неимением лучшего, следуют его букве. Пожалуй, стоит рассказать тебе о моём тёзке, а заодно и кое-что добавить об Иисусе. Наверно, я что-то упустил, воспитывая тебя.

— Расскажи, — не стал противиться Крам.

Иов сграбастал бороду в кулак и глубоко вздохнул:

— Тут, собственно говоря, много не расскажешь. Жил некогда Иов, человек праведный и состоятельный. Господь Бог, в очередной раз по душам беседуя с сатаной, побился об заклад: дескать, Иов, верный Мой раб, не отречётся от Меня, даже если ты разоришь его до нитки. Сказано — сделано, Иова разорили; он сел, разодрал на себе одежду и стал вопить, требуя от Бога ответа на один-единственный вопрос — за что? Он очень долго вопил, но, заметь, ни разу не возроптал. И Бог, в конце концов, снизошёл до него и запретил быть слишком любопытным. Он сказал Иову следующее — в иных, разумеется, выражениях: ну что — понял, да? понял, кто ты есть? не твоё собачье дело, не суй свой нос, куда не просят, и всё у тебя будет. Видел ли ты грозного Левиафана? по плечу ли тебе сотворить нечто вроде него? вот и молчи.