Мы задушевно беседовали еще около часа и немного выпили — что до меня, то я пил впервые в жизни, а они, похоже, занимались этим с самой высадки на Землю. Я слегка охмелел и стал жаловаться на одиночество: из их рассказов вытекало, что хоть они и чужие сыны, да мне не братья, и их папаша вряд ли будет рад меня усыновить. "Не печалься! — они ударили меня по спине. — Мы, пожалуй, дадим тебе корабль. Нам он больше ни к чему, мы точно решили остаться. Ты можешь лететь на нем куда угодно и сколько угодно, хоть всю жизнь. Глядишь, и встретишь где-нибудь своих — кто знает!"

Я задумался и долго молчал, не торопясь с ответом. Внутренний голос нашептывал мне, что должно же найтись во Вселенной нечто, отличное от пустых форм и бесплотных сущностей. Я поднял глаза к небу и увидел там плод необычной игры природы: зыбкий, сверкающий круг света. "Что там за знамение?" — спросил я у пришельцев, показывая на небеса. Те пожали плечами. "У знамений тысячи толкований, — сказал высокий. — Так что выбирай себе любое". "В самом деле, — подумал я. — Почему я обязательно должен оказаться неправ?" А вслух я сказал им: «Лечу», и зашвырнул в крапиву темные очки. Меня перестало заботить, лопнет ли моими стараниями очередная пустышка, или опять подвернется какой-нибудь неоформленный гуманоид.

Доморощенные еретики отвели меня к своему кораблю, спрятанному в овраге. Я поинтересовался, как им управлять, но маленький беспечно махнул рукой: "Там есть книжка, где все написано. Не тревожьтесь — справится каждый дурак". Они подхватили меня прямо с коляской и внесли в открывшийся проем. Панель за моей спиной опустилась: слишком, на мой взгляд, поспешно возможно, в глубине души они жалели корабль и боялись передумать.

Я направил его в самый центр небесного круга и вылетел в черную ночь, словно цирковой лев сквозь пылающий обруч. Облеченный знаниями, которые ни капли мне не помогли в самом главном, я неохотно признавал, что вряд ли мое странствие увенчается успехом. Меня отовсюду прогнали, меня никто не хотел знать за то, что я по чьему-то капризу сочетал в себе и форму, и суть чересчур ужасные, чтобы вынести их соседство. И все же, почти не сомневаясь в плачевном исходе, я продолжаю искать приключений на свою голову, гляжу в стекло иллюминатора и вижу все ту же пустоту. Ее маскирует лишь одно — мое прозрачное отражение.

июнь-август 1997

Я не могу поверить, что дождался.

Мне остается лишь благодарить небо за то, что ясность моего ума не претерпела ущерба, и глаза, ослабевшие до предела, все еще способны различать предметы. Я забыл поблагодарить за слух! Что это со мной? Слух также мне пока не отказал, хотя внешнему миру приходится с некоторых пор пробиваться к моему сознанию сквозь плотную завесу удушающего, пульсирующего шума. Катаракта, отосклероз, немощное кровообращение — вот тройка недругов, победа которых не за горами, но они опоздали. Я успел! Успел, и потому их торжество окажется отравленным моим торжеством.

Мое ликование столь велико, что я забываюсь и начинаю воображать, будто небо не стоит таких благодарностей — напротив, это небо должно сказать мне спасибо, небо в буквальном смысле слова. Не то философское, религиозное, умозрительное небо, нет. Самое обычное, высокое, сперва неразличимо прозрачное, после — голубое, дальше — черное. Да, не скрою, меня всегда притягивал космос — тоже в самом заурядном, физическом смысле. Какое-то время мне (очень недолго) хотелось сделаться космонавтом. И даже астронавтом, хотя уделом большой астронавтики по сей день остается фантастическая литература. И вот на склоне лет я стал живым участником парадокса: да, космонавта из меня не вышло, а вот астронавтом я, невзирая ни на возраст, ни на расстояния буду вопреки и назло всему.

Конечно, не проходило и дня, чтобы я не сказал себе, пробуждаясь: будет так и не иначе. В противном случае жизнь потеряла бы смысл. Конечно, я помнил, что физическая гибель смехотворна. Я готов был примириться с перспективой никогда не быть допущенным к стрельбе лично, во плоти. Пусть кости мои истлеют, но долгожданный час когда-нибудь пробьет, и я устремлюсь к не знающим меня галактикам и звездам. Удивлю их, вдохну в них новый смысл. Заставлю уважать. И тогда — где твое жало, смерть? А вот где оно: на свалке — вырвано, изломано и истоптано мудрыми потомками. Детьми грядущего, среди которых обязательно найдутся тонкие, чувствительные натуры, знающие толк в прекрасном. Те, кто пришел бы вслед за мной, рано или поздно всяко обратились бы к моему творчеству и тем спасли меня от оскорбительного забвения. Но как милосердна судьба! Когда заходит речь о тайнах, лежащих за порогом жизни, никакая, даже самая стойкая, уверенность в успехе не в состоянии избавиться от капли подлого сомнения. Мне же даровано доподлинное прижизненное знание. Стало быть, можно спокойно умереть — с чистой душой, с широко раскрытыми доверчивыми глазами.

И что теперь такое истончившаяся кожа? Какая-такая беда в парализованных ногах? И так ли, как может показаться, ужасно судно? Да меня на носилках снесут, не тревожьтесь. Слава Богу, пока еще есть кому это сделать, а если бы не было, так я бы нанял людей со стороны, пусть даже понадобится распродать для этого всю мою незатейливую домашнюю обстановку. Меня погрузят в автомобиль, и я помчусь — неразличимый сверху, букашка с высоты уже птичьего полета; что же говорить тогда о холодном Альтаире? о Сириусе, который навряд ли теплее? Оттуда я не виден, меня нет, я не существую. И, тем не менее, именно эта микроскопическая субстанция, которую резвые колеса мчат во весь дух, в ближайшее время заявит о себе достаточно громко и внятно, чтобы быть услышанной на Млечном Пути. И Млечный Путь всего лишь первая остановка в бесконечном путешествии.

Только не возведите напраслины, я пока не в маразме. Я сознаю, что такая структура, как Районный Комитет Сетевой Артиллерии, Сектор четыре, не встретит меня цветами и оркестровой музыкой. Скорее всего, никто не обратит на меня особого внимания. Сотрудники будут носиться взад-вперед, благо забот у них по горло, и вообще я обнаружу вокруг себя кипение деловых будней без примеси какой бы то ни было истинной торжественности: сама по себе церемония стрельбы с годами утратила былую помпезность и сделалась рутинной. Обойдутся, конечно, вежливо, учтиво — но и только. Я уже давным-давно вышел из возраста, когда рассчитываешь на круглые, восторженные глаза, что пялятся на тебя со всех сторон, на глупое сюсюканье типа: "Смотрите, кто пришел! " Когда мне было лет пять-шесть от роду… тогда да, тогда бы это меня заинтересовало. И почему — «бы»? Так ведь оно и было. Сверх того — этот памятный момент и стал, возможно, началом долгого пути.

Мой отец — который до сих пор, понятно, в дороге и вдогонку которому я скоро отправлюсь (расстояния! дистанции огромного размера! сотни и сотни световых лет — сколько еще пройдет, пока на том же Альтаире получат возможность ознакомиться с некоторыми взглядами моего родителя) — так вот, мой отец впервые привел меня в Сектор, когда мне, как я уже сказал, исполнилось то ли пять, то ли шесть лет. Тогда сектора еще не размножились и порядковых номеров им не присваивали, был только один Районный Комитет, он же Сектор с большой буквы. Разумеется, мой детский, незрелый разум не мог вместить и сотой доли того, чем занимался отец. Да и того не вмещал, я просто не интересовался трудами батюшки — знал только, что тот — могло ли быть иначе — намеревается сделать какое-то невероятное, чрезвычайной важности открытие (он был, Царствие ему Небесное, философ-лингвист, создавший собственную оригинальную систему). И я, естественно, принимал это как должное. В противном случае кто бы пустил нас в это волшебное место, где ходят строгие подтянутые молодцы в отутюженной униформе, где света больше, чем в ясный полдень на морском берегу, а машины и приборы съехались, похоже, со всех концов земли. Во мне боролись страх и ожидание роскошного сюрприза; страх был животным, подсознательным, ибо умом я понимал, что отец никогда не привел бы меня в нехорошее, опасное место. А что касается сюрприза — что ж, мне постоянно делали сюрпризы, один другого приятнее, и если ничего подобного не будет, так стоило ли приходить в это взрослое место? Наверняка отец что-то имел в виду, ведя меня сюда, наверняка он задумал нечто сногсшибательное. Впрочем, я могу ошибиться. Возможно, он просто хочет мне что-то показать. Это, конечно, намного хуже, я буду разочарован, однако надежда еще жива. Не исключено, что в конце экскурсии восхищенные дяди и тети премируют меня чем-нибудь этаким за самый факт моего существования на свете. Если же нет — дело дрянь, хотя последний оплот упований, последний несокрушимый бастион продолжает держаться. Буфет — должен же здесь быть буфет! Везде бывает буфет. Буфетом меня не удивишь, но посещение его хотя бы отчасти сдобрит горечь неминуемого разочарования. Вот — я и не заметил, как оно уже сделалось неминуемым. И так меня мотало, словно маятник: от предвкушения волшебства до утешения стаканом заурядной колы с орешками.