От окна убежала пихта,
Чтоб молчать, чтоб молчать и молчать!
Я шепчу о постройках каких-то
Губами красней кирпича.
Из осоки ресниц добровольцы
Две слезы ползли и ползли.
Ах, оправьте их, девушки, в кольца,
Как последний подарок земли.
Сколько жить? 28 иль 100?
Все нашел, сколько было ошибок?
Опадает листок за листом,
Календарь отрывных улыбок.
От папирос в мундштуке никотин,
От любви только слезы длинные.
Может, в мире я очень один,
Может, лучше, коль был бы один я!
Чаще мажу я йодом зари
Воспаленных глаз моих жерла.
В пересохшей чернильнице горла
Вялой мухой елозится крик.
Я кладу в гильотину окна
Никудышную, буйную голову.
Резаком упади, луна,
Сотни лет безнадежно тяжелая!
Обо мне не будут трауры крепово виться,
Слезами жирных щек не намаслишь,
Среди мусора хроник и передовиц
Спотыкнешься глазами раз лишь.
Втиснет когти в бумагу газетный станок,
Из-под когтей брызнет кровью юмор,
И цыплята петита в курятнике гранок:
— Вадим Шершеневич умер!
И вот уж нет меры, чтоб вымерить радиус
Твоих изумленных зрачков.
Только помнишь, как шел я, радуясь,
За табором ненужных годов.
Только страшно становится вчуже,
Вот уж видишь сквозь дрогнувший молью туман.
Закачался оскаленный ужас,
И высунут язык, как подкладкой карман.
Сотни их, кто теперь в тишине польют
За катафалком слезинками пыль.
Над моею житейскою небылью
Воскреси еще страшную быль!
Диоген с фонарем человеке стонет, —
Сотни люстр зажег я и сжег их.
Все подделал ключи. Никого нет,
Кому было б со мной по дороге.
Люди, люди! Распять кто хотел,
Кто пощады безудержно требовал.
Но никто не сумел повисеть на кресте
Со мной рядом, чтобы скучно мне не было.
Женщины, помните, как в бандероль,
Вас завертывал в ласки я, широкоокий,
И крови красный алкоголь
Из жил выбрызгивался в строки, —
И плыли женщины по руслам строк
Баржами, груженными доверху,
А они вымеряли раскрытым циркулем ног:
Сколько страсти в душе у любовника?
Выбрел в поле я, выбрел в поле,
С профилем точеного карандаша!
Гладил ветер, лаская и холя,
У затона усы камыша.
Лег и плачу. И стружками стон,
Отчего не умею попроще?!
Липли мокрые лохмотья ворон
К ельным ребрам худевшей рощи.
На заводы! В стальной монастырь!
В разъяренные бельма печьи!
Но спокойно лопочут поршней глисты
На своем непонятном наречьи.
Над фабричной трубою пушок,
Льется нефть золотыми помоями.
Ах, по-своему им хорошо.
Ах, когда бы им всем да по-моему!
О Господь! Пред тобой бы я стих,
Ты такой же усталый и скверный!
Коль себя не сумел ты спасти,
Так меня-то спасешь ты наверно!
Все, что мог, рассказал я начерно,
Набело другим ты позволь,
Не смотри, что ругаюсь я матерно.
Может, в этом — сладчайшая боль.
Пусть другие молились спокойненько,
Но их вопль был камень и стынь.
А ругань моя — разбойника
Последний предсмертный аминь.
Но старик посмотрел безраздумней
И, как милостынь, вынес ответ:
— Не нужны, не нужны в раю мне
Праведники из оперетт.
Так куда же, куда же еще мне бежать?
Об кого ж я еще не ушибся?
Только небо громами не устанет ли ржать
Надо мной из разбитого гипса?!
Вижу, вижу: в простых и ржаных облаках
Васильки тонких молний синеют.
Кто-то череп несет мой в ветровых руках
Привязать его миру на шею.
Кто стреножит мне сердце в груди?
Створки губ кто свинтит навечно?
Сам себя я в издевку родил,
Сам себя и убью я, конечно!
Сердце скачет в последний по мерзлой душе,
Горизонт мыльной петли все уже.
С обручальным кольцом веревки вкруг шеи
Закачайся, оскаленный ужас!
