– Предъявить ему хочешь? – спросил Дьяк.

– Я про Карла ничего плохого не скажу, не слышал. Но теперь времена другие, Монгол по старинке живет. Теперь общак – это не золотые червонцы, в подполье закопанные. Смотрящим человек с новым мышлением должен стать, который и в банковском деле разбирается, и связи у него по всему миру должны быть. Деньги теперь крутятся, через оборот растут.

– И ты это нам объясняешь? – произнес Хазар. – Монгол считать умеет и за Карла ручается.

– Они оба из прошлого, – не выдержал Артист, – вокруг молодые и образованные, языки знают, за границей учились. Они их – стариков вмиг по деньгам сделают. Молодым дорогу давать надо.

– Смотри ты, – осклабился Шнур, сверкнув фиксами, – как лектор советский заговорил.

– Я же не себя предлагаю, – набычился Артист, и его небритый подбородок пошел складками, – я о братве пекусь. Общак – это святое.

Шнур уже открыл рот, чтобы сказать, но Хазар поднял ладонь, чувствуя, сейчас пойдет косяк и лучше вмешаться.

– Кого предлагаешь?

– Пашку-Крематория, – выдохнул Артист.

– Знаем такого, – проскрипел Хазар, – но Карлу он не ровня. Только год, как коронован на вора в законе. И ходка за ним всего одна числится.

– Не я его короновал, – ухмыльнулся Артист, – ты, Хазар, об этом лучше Шнура спроси.

– Пашка-Крематорий и мой крестник, – неохотно подтвердил Шнур, – так что за него я отвечаю, но предлагать его не стану…

Законные смотрели на Шнура, ожидая продолжения, старый вор сглотнул набежавшую слюну:

– Вроде… был за ним один косяк. Но обошлось, не подтвердилось.

– Значит, и не было косяка. Пашка в финансах разбирается, под ним два банка с филиалами по всей России, партнеры за рубежом. На Западе татуированных боятся, а Крематорий держаться в обществе умеет. Он с любым договорится. Под него серьезные люди на Западе подпишутся. Сами видите, что сейчас в России творится. Менты да конторщики крышевать принялись. Что будете делать, если они в один момент все наши счета в стране перекроют?

– Выслушали мы тебя, – спокойно подытожил Хазар, – если сказал все, что хотел. Подумаем. Твое право предложить.

– Пашку ставить надо, он аналитик, – Артист почувствовал, что перед ним непробиваемая стена. Выслушали, деньги взяли, но сделают все равно по-своему.

Держать удар блатные научены, в этом не одно поколение следователей убедиться успело, и давить на них тяжело, если не бесполезно.

– На наше толковище тебя не звали, – напомнил Дьяк.

– Потому и пришел, чтобы совета спросить, – уже подобрел внешне Артист, хотя в душе ему хотелось послать воров старой закалки куда подальше.

Он уже объехал всех, на кого мог рассчитывать, настраивал за Пашку-Крематория, давил на то, что Пашка силен в легальном банковском бизнесе и команда специалистов у него серьезная. Пока получалось серединка на половинку. Молодые авторитеты, не сильно придерживающиеся понятий, считавшие, что старикам стоит отойти от активных дел, готовы были поставить на Пашку. А старики, те, кого короновали еще при советской власти, склонялись к тому, чтобы поддержать Карла. Да и Монгол его предлагал. Не хватало Артему Кузнецову нескольких голосов. Но хуже всего, что против Карла Артист ничего не мог предъявить. Не числилось за ним ни одного несправедливо решенного конфликта в криминальном мире. Рамсы разводил аккуратно, по справедливости.

– Я-то все понял, – Хазар кивнул, – а ты думаешь, мы не понимаем, что медвежатник, вскрывающий по ночам сейфы, и кроты, роющие подкопы под хранилища, это вчерашний день? Что теперь повсюду компьютеры-шмутеры и карточки пластиковые? И Карл это понимает не хуже тебя, и Монгол. Если братва посчитает, что Пашка-Крематорий казначеем станет, так тому и быть.

В дверь «шушарки» коротко постучали – стоявший на шухере арестант со сломанной рукой увидел, как открывается дверь операционной и из нее выкатывают тележку с первоходом.

– Пора, – попрощался Артист.

Долго воры не толковали. Хазар, устроившись на кровати, вытащил из шва рубашки тонкий капиллярный стержень и принялся отписывать Монголу ответ-маляву. Мог он воспользоваться и мобильником, припрятанным в матрасе, но был уверен, что менты взяли его на прослушку. Одно дело позвонить, чтобы передали на хату хрусты или подогнали водку, другое – сообщить, кого воры рекомендуют поставить казначеем общака.

Закончив писать, Хазар густо прошил сложенный в несколько раз лист бумаги суровыми нитками и склонился над одним из больных.

– Тебя завтра на операцию увезут. Передашь санитарке, у нее пятно красное на щеке с пятикопеечную монету.

Татуированный с переломанной ногой принял письмо и ловко пристроил его под грязные бинты на гипсовой повязке.

Возвращаясь по мрачным коридорам Бутырки, Артист буквально спинным мозгом ощущал, что, доведись ему попасть сюда в качестве арестанта, не выдержал бы и недели. Тюремный воздух был буквально напоен страхом, насилием и безысходностью. Не мог он представить себя в тюремной камере – хате, пусть даже на самом привилегированном месте, положенном ему как вору в законе. Артист привык к роскоши, привык в разговоре, в любом конфликте чувствовать за собой силу бригады, мощь стволов. А отбери у него «братков» со стволами, деньги… и станет ясно, что, по большому счету, он сам никто и фамилия его никак. Своего авторитета – ноль. Воры дали ему это почувствовать. Они, прошедшие пересылки, зоны, ощущали себя в Бутырке так же естественно и непринужденно, как он, Артист, в дорогом ресторане. Они и за решеткой умели поставить себя, могли взять все то, что хотели.

Его не покидало чувство, что на выходе «рекс» преградит ему дорогу, а сзади навалятся конвойные и поволокут на хату, заломив руки, чтобы больше никогда не выпустить на свободу. Впервые выколотая на плече змейка, обвившая кинжал, знак законного, спрятанная под дорогими рубашкой и пиджаком, жгла его.

«Это сейчас воры разговаривали со мной уважительно, почти как с равным. А окажись я с ними в одной камере? Не признай они меня? Определи в мужицкое сословие? Разговор тогда короткий. Времени до отбоя, и, как хочешь, выведи воровскую татуировку. Можешь лезвием срезать вместе с кожей, можешь кипятильником выжечь».

Лишь оказавшись в реанимобиле, Актер почувствовал некоторое облегчение и вздохнул немного свободнее. Наконец исчез липкий, почти панический страх, возникший, когда он переступил порог тюремной больнички после терки с ворами.

Медсестра уже не сомневалась, что перед ней никакой не врач, а тот, кого следовало провести в Бутырку для разговора с авторитетами.

– Артем Дмитриевич, – игриво сощурив глаза, молодая женщина покачивала ногой, затянутой в еле заметный чулок, – не найдется ли у вас сигареты?

Артем Кузнецов с готовностью предложил пачку. Женщина быстро взяла сигарету, опустила ее в карман халата. Пальцы она держала поджатыми к ладоням. Как медик, она не могла позволить себе длинные накрашенные ногти. Артист, забыв, где находится, сжал сигарету зубами и готов уже был щелкнуть зажигалкой.

– Артем Дмитриевич, – покачала головой Лариса, – тут не курят.

Реанимобиль выехал за ворота тюрьмы. Водитель проехал три квартала. Машин на улицах было немного – ехать одно удовольствие. Огромный «Гранд Чероки» замаячил спереди, справа из окошка высунулась рука. Оба автомобиля остановились у бордюра.

– Ваша остановка, – сказал доктор Иванов, отодвинув матовое стекло.

Артист бросил взгляд на стройные ноги медсестры, заметил недовольное выражение лица ассистента.

– Если будет свободное время, позвоните, Лариса, – сказал он и протянул женщине пластиковый прямоугольник визитки, на котором был только номер мобильного телефона.

Артист сбросил белый халат, запихнул его за носилки и, не прощаясь, вышел из машины.

– Типчик еще тот, – с раздражением произнес ассистент, когда дверца микроавтобуса захлопнулась.

– Нормальный, – пожала плечами Лариса.

– Слишком много про себя мнит. Ты посмотри на машину, на какой он ездит! Чем мощнее автомобиль, тем слабее мужик, который сидит за рулем. Так он свою неполноценность компенсирует.