В таком случае надо поверить в чудеса. Но тогда у нее не было бы чернухи в сумке. Да чего там, она просто хотела сменить поставщика. А вовсе не жизнь. На такое у нее давно уже нет воли. Ни у нее, ни у меня. Обыкновенная пошлая обманщица, бросила меня на произвол судьбы.

Ну, а сам я могу думать еще о чем-нибудь, кроме кайфа? Или только о том, как первый раз вмажусь, едва выберусь отсюда? Накупить в аптеке сырья. Раздобыть химическую посуду и катализаторы. Сварить для себя, это же минутное дело. И вперед!

— Снова на пару месяцев, а потом опять тут встретимся, — улыбается Павел.

Сколько лет мы не виделись? Один из друзей по гроб жизни, еще со времен дискотеки. Первая Дашина любовь.

— В лагерь уже ни ногой. Буду сидеть на болтушке. На малых дозах, чтобы не съехать в психоз. Главное — следить, чтобы не повязали за тунеядство, и тогда никто ничего не сделает.

— Тебе не повезло. Говорят, болтушку включат в список наркотических веществ… Она там вроде уже была когда-то, года до пятьдесят шестого. А потом ее убрали, потому как у нас достать было нельзя.

— Где это решают?

— Откуда я знаю.

— Не дрейфь. Пока бюрократы раскачаются… — Михал старался не поддаваться панике.

Но думал об этом почти так же часто, как о Еве и ребенке. До чего же простая операция. Дописать в список всего одно-единственное слово. И тут же мы все оказываемся за зыбкой гранью закона, хотя цепляемся изо всех сил… К счастью, о включении болтушки в список разглагольствуют уже несколько лет. И ничего. О том, что нельзя продавать алнагон без рецепта, талдычат еще раза в три дольше. И тоже ничего. Спокойно, убеждал он самого себя.

Но почему же Ева ничего не шлет?

Она ведь сама не может без кайфа. А шансов достать там куда больше, чем тут, в лагере. Мы-то здесь уже ни о чем другом не разговариваем. Наркоманские сны о неистощимом запасе… Я даже не знаю, о чем говорить с человеком, который не колется и не имеет понятия о кайфе.

— Как ты насчет полетать? — ухмыляется Павел. — Мне принесли передачу.

Белые кристаллики болтушки. Растворить и выпить. Но для этого нужен водопровод. А если размочить в слюне на ладони?

До последней капельки слизать с ладони вспенившуюся жижу.

— Если к тебе придут еще, спроси, как там Ева… Она бы тоже могла нам кое-что послать.

— Ты разве не знаешь? — Павел удивленно поднимает брови.

— Что?

— Она умерла.

— Как?! — Словно удар в грудь. В голове вдруг загудело, будто с перебора. Неестественно бледное лицо Павла.

— Я думал, тебе сказали, — удивляется он. — Просто ты не хочешь об этом говорить.

Умерла? Нет, это невозможно!

— Что ты об этом знаешь? — бросился к нему Михал. И схватил Павла за отвороты отвратительно серой арестантской одежды.

— Ничего. Самоубийство. Пустила газ… Засунула голову в духовку.

Ева? Она бы никогда этого не сделала.

Павел пожал плечами.

И не ребенок, и не смена поставщика. Это просто абсурд… Ведь я так и не поверил, что она меня по-настоящему бросила. Что могла меня когда-нибудь бросить. А теперь? Михал чувствовал себя как после удара кулаком в висок. Эти ручейки слез. Дорожки на ее лице. Сколько раз я их вытирал?

Нет, не могла она этого сделать! Я еще понимаю — вколоть себе большую дозу. Смертельную. Золотой укол — последнюю радость всех торчков.

— Кто тебе это сказал?

— Ребята из команды.

Откуда им знать такие подробности? Голову в духовку. Как они узнали, если никого из них при этом не было? Черта с два, самоубийство! Какая-то сволочь ей помогла! Господи, но почему?

А вдруг Ева на самом деле завязала? Если на этот раз ребенок и вправду стал для нее тем шансом, о котором мы все мечтаем? А они испугались, что меня она тоже вытащит, когда я вернусь из тюрьмы? И я перестану варить. А я им позарез нужен. Поставщик самой чистой болтушки в Праге. Для них. А вовсе не ради Евы и нашего маленького… Ему вдруг показалось, что с ней он сумел бы бросить. Что сейчас это стало бы парой пустяков. Всю жизнь можно было переиначить. А без нее? Теперь уже никогда.

Но ведь никто из ребят не знал, что она хотела уйти от меня. Зато всем прекрасно известно, как она кончила. Кто из них держал ее?

Знаю я ваши повадки!

Он пытался представить, как все было, когда они засунули в духовку ее голову. Оглушили? Или усыпили дозой? Может, она пыталась вырваться из этого темного, тесного пространства, где шипел газ? Пробовала задержать дыхание, как те, кто ее держал. Сколько же это продолжалось?

Кто мог пойти на такое? Тот, чья чернуха была в ее сумке? Хотел ей понравиться? Втереться в доверие, чтобы потом убить? Гонза? А вдруг он убил ее просто тем, что отказался дать очередной дозняк?.. Начались ломки. Я в это время был в тюрьме, помочь не мог. Страх и беспомощность. Депрессия. И чувство вины. Единственный выход…

Но как же ребенок? Вот так покончить с жизнью своей и ребенка? Нет, этого не может быть. И если все же да, то наверняка не газом.

А вдруг был выкидыш? Вдруг она кололась у того ублюдка и он дал ей так много, что все закончилось, как в прошлый раз? Тогда это тоже сделал Гонза. Сволочь! Или она поняла, что за время беременности напхала в себя столько, что родит в лучшем случае дебила? Потому и решила разом покончить со всем. Но почему же не золотым уколом?

Конечно, ее убили. Сама она никогда не пошла бы на это! Самое обыкновенное убийство. Как же узнать — кто? Выпытать у Гонзы? Но как? Надо успокоиться. Рассуждать по порядку. Кто дал ей пузырек с чернухой, который был у нее в сумке? И за что? За возможность переспать? Но для этого можно найти и другую девку. Спать с обтянутым кожей скелетом, у которого вместо мышц шрамы от уколов, вены усеяны язвами, а вместо попки два громадных гнойника, из которых дважды за день приходилось выдавливать гной, чтобы не было заражения? Он давал ей кайф потому, что хотел уничтожить! А потом добраться и до меня! Чтобы снова мною крутить.

Проклятье! Будь я на воле, я бы точно узнал, как все произошло. Пусть даже и в милиции. Да что там, я бы разыскал Еву. И тогда ничего бы не случилось. Я бы не отходил от нее ни на шаг! Защитил от всех. И от депрессии тоже. Они были бы живы! Она и наш ребенок! Не могла же она взять и убить его. Никогда бы Ева так не сделала. Как она радовалась в тот раз! Убийцы! Но я отомщу. Будьте уверены. Я не забуду. Найду вас всех. Золотой укол каждому, на ком хоть какая-нибудь вина. Всего-то и надо — дать концентрацию больше, чем вы ждете. Подарочек от Евы. С того света. И не надейтесь, что вам удастся избавиться от меня и уйти от возмездия. Хотите отравить тут? Это вы сюда Павла заслали? Или задумали науськать на меня парочку урок? Не вы меня! Это я вас сотру! Всех! Понадеялись, что никто ничего не узнает. Напрасно. Я расправлюсь с вами раньше, чем вы со мной. Мы и за ту рану в животе сочтемся!

На сто пятидесятый день отбытия наказания Михала Отаву вновь перевезли в тюремную больницу. Он отказывался вставать, принимать пищу, пить. Если его не привязывали к койке, он старался вырвать из вены капельницу. Следующие три месяца заключения Михал провел в палате в постоянном страхе, что кто-то войдет в дверь и убьет его.

— Они хотят до меня добраться! Хотят избавиться от нас обоих! Боятся, что я отомщу за Еву, — без конца твердил он лечащему врачу. Подозревал персонал в сговоре с убийцами. Опасался, что руки ему связывают для того, чтоб не сумел защититься, когда придут убивать. В последующие три месяца лечения состояние Михала Отавы улучшилось, и его выписали с рекомендацией сразу же после отбытия наказания обратиться в наркологический диспансер за консультацией о дальнейшей психиатрической помощи.

Вернувшись из больницы в лагерь, Михал не узнал Павла. Или сделал вид, что не узнал. Ни словом с ним не обмолвился. Боялся, как бы тот не продал команде какой-нибудь из его тайных, тщательно оберегаемых планов мести. По тем же соображениям не поделился своими намерениями и с лечащим врачом. В наркологический диспансер после выхода из лагеря Михал Отава так и не обратился.