— Спасибо.
— Ты приглядись к ней, она еще совсем новенькая, на железном ходу.
— Образчиком будет. Кузница у нас есть, а за кузнеца я сам ответствую.
Подводы разгружались в излучине реки. Там уже были приготовлены камни под углы и мох для пазов. На кладку бревен каждой стены встало по нескольку человек, и еще остались люди, чтобы настилать пол, ставить косяки, навешивать двери и наличники. Черепухин вызвался «сбить» из глины печь.
— Уж я тебе, Ивановна, такую жаркую сколочу, что век будешь поминать меня добрым словом, — сказал он.
Копосов тоже не оставался без дела — то подсыпал глины, то укреплял опечины.
Даже бывалые люди, знающие великую силу слаженной дружной работы, были поражены, с какой быстротой подымался и рос дом Миликея Охлупнева. Солнце едва успело коснуться острой вершины самой высокой горы, а кирпичная труба уже была выведена над крышей, и Черепухин внес в дом охапку стружек.
— Сейчас дым пущу, — пообещал он и предупредил хозяйку: — А дым без горячего не бывает.
Через несколько секунд из трубы повалил дым. Маланья Ивановна, торжественно перешагивая через порог, вошла в дом с кувшином пива в руках.
А на берегу реки уже горели костры. Жарилось мясо куранов. Гости располагались под кедром за длинным столом, сколоченным из досок. Макрида Ивановна и Яманай помогали расставлять тарелки с хлебом и курутом, с мясом и солеными огурцами. Появились чайники с пивом. Байрым, Сенюш, Тохна и еще многие колхозники принесли тажууры с аракой.
Копосова усадили под кедром так, чтобы он был виден всем. Федор Семенович не меньше самого хозяина был рад празднику, — с этого дня Миликей связывал свою судьбу с алтайским колхозом, и за развитие земледелия здесь можно оставаться спокойным. Он сказал:
— Дорогие друзья мои! Первую чарку полагается пить за новоселье. Но я хочу нарушить этот обычай. За новоселье выпьем потом. А сейчас — за дружбу. За хорошую, сердечную дружбу русских и алтайцев! Вот вы сидите за одним столом, как братья. Ваш труд сегодня равен чуду: перевезли и в один день поставили дом!..
Люди поднялись на ноги, ударили в ладоши.
Осушив стаканы, сели на свои места.
Охлупнев не притронулся к своему стакану.
— Не узнаю тебя, Миликей, — рассмеялся Черепухин. — Не похоже на Охлупнева.
— Зарок соблюдаю.
— Молодец, так и держись!
— Вы в моем мужике не сомневайтесь, — вступила в разговор Маланья Ивановна. — Он у меня — кремешок.
— Хвалю! — взмахнул рукой захмелевший Черепухин. — Но за новоселье придется тебе, Ивановна, самой выпить с нами до дна.
— И выпью. Не застращаешь, — ответила хозяйка и пошла чокаться с гостями.
Потом пили за здоровье председателей обоих колхозов, за алтайцев-колхозников, за женщин, за всех тех, кто построил себе избушки.
Взошла луна, посеребрила реку. Потянуло прохладой, и на траве мелким бисером выступила роса.
Гармонист заиграл плясовую. Макрида Ивановна отошла в сторонку, притопнула ногой и так повернулась, что от вихревого движения юбок пошел ветерок.
Люди стали в круг. Миликей Никандрович вышел на вызов, ударил в ладоши, покружился вприсядку и, запыхавшись, юркнул в толпу.
— С меня хватит.
Макрида Ивановна продолжала плясать. Заметив Борлая, схватила за руку и дернула к себе. Оказавшись в кругу, он смущенно топтался и неумело размахивал руками. Ему хотелось плясать с таким же увлечением, как эта русская женщина, но он чувствовал, что отстает от музыки и топает невпопад.
— А ну-ка, раздвиньтесь! — крикнула Маланья Ивановна и ввела в круг Евграфа Черепухина.
— Приударь, Герасимыч! — подбодрил его Охлупнев и, вырвавшись из толпы, пошел к реке.
Стоя на камушке, зачерпнул пригоршнями холодную воду и выпил большими глотками. Рядом с ним встал Копосов и тоже зачерпнул.
— Хороша у нас на Алтае вода!
— Вкусная!
Федор Семенович повернулся к Охлупневу и неожиданно пожал ему руку:
— Спасибо!
— За что?
— За посевную. За все.
Потом Копосов посоветовал:
— Начинайте пахать пары. Время.
— Ты, Федор Семенович, не тревожься за нас, — сказал Миликей Никандрович и поспешил заверить: — Под весь посев будущего года мы землицу приготовим нынче.
— Я надеюсь… Ну, а теперь я обрадую тебя. Скоро вызовем на бюро. Будем принимать тебя в кандидаты.
И вторично пожал ему руку.
Глава двенадцатая
1
Открылись детские ясли.
С утра до вечера алтайки не уходили из школы: одни наблюдали за работой Яманай, которая заботливо мыла их детей в большой ванне, одевала в новенькие розовые рубашки и усаживала за столы, другие смотрели, как Макрида Ивановна хлопотала в кухне, просили дать попробовать манной каши или варенья из стеблей ревеня. В первые дни Макрида Ивановна охотно отвечала на многочисленные вопросы алтаек и даже сама начинала разговор. Она шутливо дергала за полы чегедеков и советовала:
— Снимать надо. Чегедек — худо. Платье носи.
— Где взять платье? Нет платья.
— Моя сестра пошьет.
На жену Сенюша Макрида Ивановна набросилась:
— Это что? Опять старое пугало на себя напялила? В Доме алтайки училась, а домой приехала — снова нарядилась в чегедек. Как тебе не стыдно!
— Снимала — смеяться стали, — объяснила Курбаева, покраснев.
Но вскоре алтайки стали раздражать Макриду Ивановну тем, что ни на шаг не отходили от нее, и она начала притворяться, что не слышит их, а иногда просто показывала на двери и просила не мешать.
Женщины спускались с крыльца и на полянке садились в кружок. Закончив неотложную работу, Макрида Ивановна подходила к ним, садилась на землю, неловко подгибая ноги, и начинала беседу об уходе за детьми. Она уже всех знала по имени, и это расположило женщин к ней. Постепенно установились добрые, доверчивые отношения, и алтайки все реже и реже стали заходить в ясли. Только одну алтайку она не любила. Это была Чаных. Неприязненные отношения возникли в первый день, когда та, втолкнув своих детей в комнату, ехидно попросила Яманай:
— Ты вот об этом, о маленьком, заботься больше всех: он на Ярманку походит, родной сын его.
Второй раз Чаных, пьяно пошатываясь, пришла с заплаканным лицом. От нее пахло аракой и дымом. Седые волосы выбились из-под шапки и лежали на лбу, словно обрывки арканов.
— А-а, ты не плачешь! — бросилась она к Яманай, грозя ей кулаками. — Ты ждешь его!
Не успев выскочить из комнаты, Яманай спряталась за одну из детских кроваток. Чаных со сжатыми кулаками шла к ней, но, наступив на полы своего чегедека, упала на пустую кроватку, и сосновые перильца затрещали. Во всех углах заплакали испуганные дети.
Чаных приподняла голову.
— Тьфу тебе! Тьфу! Ты тоже заревешь по-моему, когда узнаешь, что говорят про него. Женился он в городе. Не веришь? А вот говорят люди. Меня забыл. И на тебя наплевал. — Она перевалилась через кроватку и схватила Яманай за белый халат. — Ты, говорят, писать научилась. Напиши ему: сын домой зовет.
Яманай оттолкнула Чаных и хотела уйти, но та загородила выход. Макрида Ивановна, вбежав в комнату, всплеснула руками.
— Вот наказанье-то! Опять бабочку расслезила. — Она схватила Чаных за лохмотья чегедека и вытащила на крыльцо, слегка толкнув ее, подперла бока кулаками и крикнула: — Чтоб я тебя пьяной здесь никогда не видела!
Вечером сестра спросила:
— Что это опять у вас в яслях шум стрясся?
Макрида Ивановна, погрозив пальцем, шепнула ей:
— Не поминай, не береди Яманайке душу.
2
Долгие весенние дни пролетали незаметно. Многое еще нужно было сделать, но, оглядываясь на горы, Борлай видел, что леса уже были зажжены упавшим в них солнцем. Он хлопал руками по бедрам и говорил о недоделках, о неотложном. Пора ехать на курсы. Но на исходе каждого дня он успокаивал себя: «Поеду послезавтра. Надо ребятам помочь».
Миликей раза три настойчиво советовал:
