Хозяйка разбудила мужа, сдернув с него то, что когда-то называлось шубой.

Борлай переменил трубки.

— Ах, сосед, худо делаешь, — укорил Таланкеленг, зевая и потирая глаза кулаками. — Почему не сказал мне про собрание бедноты?

— Я думал, тебя дома нет.

— Надо было зайти… — Таланкеленг подсел к гостю. — Что рассказывали начальники?

— Советовали записаться в животноводческое товарищество.

Борлай кинул прощупывающий взгляд.

— Ты пойдешь к нам? Жеребца породистого дадут.

Таланкеленг, засунув руку под шубу, почесывал бок.

— Не знаю… думать надо.

— А Сапог у тебя был? — строго спросил Борлай и, теряя терпение, стал набивать трубку табаком.

Вошли соседи. Недоуменно осмотрев аил, усаживались на голую землю и о носки косульих кисов выбивали пепел из трубок, наполняли их и прикуривали от головешек. Пришел Суртаев и незаметно опустился на землю возле двери.

Таланкеленг подвигал головешки в огонь.

— Большой Человек проходил мимо… В свое товарищество звал.

— И ты, конечно, записался?

Почувствовав на себе острый взгляд Борлая, Таланкеленг растерянно ответил:

— Нет… пока только говорил.

Вошли еще двое. Вспомнив заповеди гостеприимства, хозяин схватился за трубку, чтобы угостить соседей, которые неизвестно зачем пожаловали в такую позднюю пору.

Борлай гневно прикрикнул на него:

— Врешь ты все. Я знаю, что ты записался. На твоей поганой голове выросли уши бая, а на туловище — байские руки. Кто каждое наше слово к Сапогу тащил? Ты. Кто здесь наши аилы разламывал? Кто напугать хотел? Ты.

— В гости пришел, а начал ругаться, — обиделся Таланкеленг.

— Я к таким бессовестным в гости не хожу, — гремел Борлай. — Ты — байский вонючий хвост. Мы тебе близ нашего кочевья проехать не дадим, а не то что жить здесь.

Соседи неловко переглянулись.

Все еще стараясь сохранить спокойствие, Таланкеленг взял головешку и стал прикуривать. Головешка описывала мелкие круги. Все опасались, что он вот-вот обожжется. В аиле даже запахло подпаленными усами.

Закурив, он сказал:

— Я — брат ваш. Я могу…

Борлай перебил его:

— Ты лезешь в братья к Сапогу, кровожадному волку. Из какой трубки, щенок, куришь?

Он выхватил трубку из зубов Таланкеленга, вторую снова достал из-за своего голенища и обе положил на руки, простертые к народу:

— Смотрите все. Одна трубка — его. Вторую я нашел у развороченных аилов. Помните? Тоже его.

Трубки пошли по рукам. Все сравнивали елочки на поясках из красной меди.

— Один и тот же человек делал обе трубки, — с полной уверенностью сказал Сенюш Курбаев.

— Да, рисунок такой же.

— Одним ножом резаны. На ноже была щербинка, — поддержали обличителя такие же бедняки, как Сенюш.

Таланкеленг смотрел в огонь, и его острые плечи подергивались.

Байрым потребовал:

— Дай сюда нож. Мы посмотрим. Проверим.

— А-а-а, вам нужен мой нож! — взревел Таланкеленг и, вскочив на ноги, схватился за ножны.

Утишка видел, что все на стороне Борлая, и тоже вскочил. С размаху он опустил на плечо Таланкеленга тяжелую руку и толкнул его на землю.

— Сиди, лягушонок!

В это время Байрым оторвал ножны с ножом от опояски Таланкеленга.

— Не прыгай! — кричал Утишка, грозя кулаком. — Весь аил разнесем.

— Не трогайте, — прикрикнул Борлай. — Мы его в милицию отвезем.

Таланкеленг испуганно взглянул на него.

— Не надо в милицию. Не надо. Я не виноват, ничего худого вам не делал.

— Сначала нужно разобраться, — сказал Айдаш. — Трубок с таким рисунком на Алтае много. А на ноже зазубрина оттого, что Таланкеленг рубил бараньи кости. Кто не рубит их? Вот поглядите мой нож…

Борлай покосился на Айдаша. Не вовремя такой разговор. Видать, он пожалел Таланкеленга: дескать, запутался человек в байских тенетах, как соболь в сетях. У него, Борлая, сердце тоже не без жалости, но ему хочется, чтобы Таланкеленг поскорее понял свою ошибку, признался в ней и разорвал бы байские тенета.

Той порой выдвинулся вперед Байрым и потребовал:

— Уходи отсюда. Чтобы к утру место было чисто.

Суртаев встал, готовый в случае надобности вмешаться и остановить своих рассвирепевших друзей. Но такой надобности пока не было. Наоборот, прислушиваясь к каждому слову Токушевых, он радовался за них. Выросли они и закалились в борьбе. На таких можно положиться. Если трубка и не будет уликой, Таланкеленга полезно припугнуть.

И Суртаев заговорил о хитрых уловках бая, пытавшегося обманом и запугиваниями склонить народ на свою сторону.

Таланкеленг выпрямился и потряс головой.

— Большой Человек ничего худого мне не говорил. Не говорил.

— Эх ты! Заяц! — прикрикнул Борлай. — Испугался бая.

— А бояться нечего, — продолжал Суртаев. — По-русски говорят: «Не так страшен черт, как его малюют». Не так силен бай, как некоторым кажется на первый взгляд. Сила у нас, у партии, у бедноты.

Долго еще шумели сородичи, обсуждая поступок Таланкеленга, но так и не пришли ни к какому решению.

Суртаев сказал:

— Вот что, друзья, завтра я поеду по делам в Агаш. Таланкеленга возьму с собой, там разберемся в его делах.

Пала пушистая пороша. Всюду следы зверей — узор замысловатый. Мышка прошла — ровно косичку из снега сплела. Заяц на полянках нашлепал печатей. Конь пробежал по снежному полю — будто прострочил его.

За лошадью Ярманки, возвращавшегося домой через леса и каменные кряжи, тянулась бесконечная цепочка следов. Ветвистые рога куранов, привязанных поверх сумин, постукивали о голые лиственницы, сбивали белые рукавички с мохнатых лап сонно поникшего кедрача.

«На этот раз меня встретила удача: никто из родственников и соседей не убивал одним выстрелом двух куранов», — подумал парень.

Еще ранней осенью, когда стояли жухлые травы, Ярманка высмотрел торную тропу, вьющуюся по самым непроходимым распадкам, и понял, что отсюда, где глубоки снега, где голодна зима, пойдут козлы из тайги к широким бесснежным долинам. Между скал нашел удобное место. Затаившись, ждал зверей. Только на рассвете третьего дня услышал легкий шорох и частое пощелкивание копыт о камень.

«Идут», — насторожился он, и мелкая приятная дрожь прокатилась по всему телу.

Чтобы остановить куранов, бежавших мимо скал, Ярманка отрывисто крикнул:

— Кук!

В десяти шагах, озираясь по сторонам и с храпом нюхая воздух, остановился лесной красавец, одетый в серую с золотистым отливом шубу. У него — тонкие ноги, как натянутые струны, круто взметнувшаяся точеная шея, а легкая голова с черными ноздрями уставилась в небо.

«Не может понять, откуда звук, а почует — мелькнет, как молния», — с трепетом подумал Ярманка и опять услышал шорох и четкое постукивание копыт.

Но куран по-прежнему стоял на месте, и охотник горячим пальцем нажал спусковой крючок.

После выстрела сизый дымок на мгновение закрыл даль.

«Неужели пуля пролетела мимо?» — подумал Ярманка, но тотчас же услышал, как о снежную корку шелестит густая шерсть подстреленного зверя; легко переметнулся через высокий камень. На тропе, жалко запрокинув голову и широко разбросав ноги, лежал седой куран, а в двух шагах от него — такой же красавец неловко сел на светло-голубой снег, обмяк и привалился к старому кедру.

Еще не понимая случившегося, парень суетливо бросался от одной звериной туши к другой. У обоих в боках — раны навылет. Ярманка провел шершавой ладонью по своим пылающим губам и впервые в эту осень восторженно улыбнулся.

— Вот это хватанула пуля! Двоих — одна. — И сам себе объяснил: — Этот стоял, а этот бежал да поравнялся.

Он ощупал спины куранов — жирны ли? Широко расставив ноги, приподнял зверей за изящные рога — тяжелы ли? Никто в кочевье не знал такой удачи! Ни отец, ни деды.

Охотник быстро развел большой костер, черкнул ножом по животу и ногам первого курана и начал отдирать шкуру. Освежевав обоих, он съел еще не успевшие остыть почки. От мяса, лежавшего на снегу, шел пар. На березовом вертеле жарилась печенка. Ярманка смотрел на нее и облизывал губы. Разве может быть что-нибудь вкуснее кураньей печенки, поджаренной на месте охоты? Да и нельзя не жарить, иначе следующая охота будет неудачной.