Парень посмотрел на старуху остановившимися, непонимающими глазами, и она, вздохнув, добавила:
— Старый глупец продал девку за двадцать лошадей.
Проводив ее растерянным взглядом, Ярманка уронил голову и побрел в лес.
— Продал… Все-таки продал дочь жадный человек… — Шепотом спросил самого себя: — Но почему же Яманай не убежала из дому? Ведь она говорила, что любит меня. Или сердце девушки — тонкая былинка, которая клонится во все стороны? Она могла бы расспросить о тропе в долину Голубых Ветров.
Ярманка тяжело опустился на фиолетовый камень, отшлифованный острыми струями реки. У ног злобно ворчали седые буруны.
Долго сидел, спрятав голову в лохматый воротник…
2
Едкий дым костра и бесчисленных трубок, клубясь, заполнял аил, щекотал горло, резал глаза. Яманай часто заливалась удушливым кашлем. По ее осунувшемуся и побледневшему лицу текли слезы. Ей хотелось разметать все, схватить первую попавшуюся лошадь и скакать, скакать дни и ночи. В степь ли, в лес ли — все равно. Но вокруг нее так много людей, что ей даже повернуться нельзя, чтобы не потеснить кого-либо.
Кто-то осторожно снимал с нее шапку. Казалось — с хрустом ломались волосы. Не муж ли это? Но она вспомнила, что увидит его только через три дня. А пока он, затерявшийся в толпе, неизвестный ей, страшен и непонятен. Может быть, ему сорок лет, хотя ей говорили, что он «молод, красив и прям, как ель в густом лесу».
Чьи-то ледяные пальцы касались поникшей головы, расплетали тугие черные косы.
Что бы придумать? Как бы вырваться отсюда?.. Хорошо бы струйкой дыма улететь в лазоревое поднебесье, где солнце, наверно, по-прежнему такое же веселое и ласковое!..
Под костлявыми пальцами стариков, восседавших у костра, стонали двухструнные самодельные топшуры. Голоса наемных певцов были хриплыми и противными:
На веселом лугу ставь аил свой.
Крепко утвердится стойбище твое.
Пусть жилье твое будет красиво,
Железный таган твой
Пусть будет крепок
И огонь твой неугасим.
«С Ярманкой стойбище было бы крепким и веселым, — думала Яманай, покачивая головой. — А теперь все пеплом рассыплется… Счастью не бывать».
Где-то хрипел конь под ножом скотобоя. Голоса стариков, восхвалявших несбыточное семейное счастье, звучали все громче и громче:
Подобно тальнику, разветвляясь, разрастайся,
Умножайся быстрее овцы многоягнячной…
Быстро-быстро бежали горькие думы:
«Что ждет меня впереди? Непогодливые дни. Жуткий буран. Отрежет он меня от всего мира. Сомнет, забросает снежными сугробами».
Яманай подхватили под руки и повели в новое жилье. Усилился, закипел шум восторженной толпы. Откуда-то вынырнули парни с березками, за которые была привязана белоснежная занавеска, и пошли впереди невесты. Она закрыла глаза руками: лучше не видеть этих раскрасневшихся людей, облизывающих губы в предвкушении пира.
Если бы Яманай в этот миг вскинула голову и посмотрела поверх занавески, то увидела бы невысокого парня, который, надвинув шапку на глаза, упрямо пробивался к ней навстречу. Она узнала бы его по шелковой кисти, разметнувшейся по щеке. Но она шла пошатываясь, и тяжелая голова ее опускалась все ниже и ниже. И только тогда она отняла руку от лица, когда гости по-медвежьи зарычали, бросились куда-то в сторону и чуть было не смяли ее.
Одни засучивали рукава, другие выхватывали плети из-за опоясок. Все орали дико и разъяренно. Ругательства сливались в невообразимый пьяный рев. И над неистовой толпой взлетали клочья изорванной шубы. Но Яманай не знала, что пьяные гости били Ярманку.
«Ни один той не обходится без драк… — подумала она и опять опустила голову. — Но… рановато начали: худо будет».
Крики стали пронзительней:
— Догоняйте!.. Держите его!..
Послышался удаляющийся лошадиный топот.
Одна дальняя родственница, заметив, что по лицу невесты текли слезы, жалостливо вздохнула:
— Видно, не любо девке замужество.
Ее соседка сочувственно отозвалась:
— Сердце не обманешь — оно чуткое.
Перешагнув порог нового аила, невеста кинула в очаг ветку пахучего можжевельника, на которую она загадала. Ветка упала на горячую золу, но не загорелась, как было загадано.
Это не смутило Яманай. Успокаивая себя светлой надеждой, она подумала: «Все равно он приедет… Этой ночью увезет меня».
На ее голову неожиданно опрокинули полную чашку парного молока. Она вскрикнула от испуга, хотела вырваться, но женщины усадили ее на кровать, и, отгораживая занавеской, запели:
Пусть лицо твое
До последних дней
Умывается молоком.
Пусть аил твой
Всегда цветет довольетвом.
Яманай прижала ладони к ушам, чтобы не слышать свадебных песен.
3
В ночь перед тоем жених не сомкнул глаз. Он копал ямы для костров, укреплял огромные казаны и рубил дрова. Сам с собой разговаривал вполголоса:
— Скоро у тебя, Анытпас, будет свой очаг, свои табуны. Большой Человек намекнул, что он посадит тебя на твою собственную лошадь.
Неделю назад, когда Анытпас кочевал с табунами по ту сторону хребта, за ним прискакал посланец:
— Хозяин зовет.
Сердце парня больно сжалось: «Опять разобьет губу, как прошлый раз, когда волки задрали жеребенка».
Но Сапог великодушно встретил его чашкой араки, после короткого разговора о табунах многозначительно кивнул на Шатыя и сообщил:
— Вчера кам быстрокрылой ласточкой летал на седьмое небо, к доброму богу Ульгеню. Там он услышал: «Самый покорный человек на земле — Анытпас Чичанов. Жените парня на первой красавице — и устройте веселый пир. Дайте ему — за послушание его — удалых коней, пусть он сам будет богатым хозяином!» Я выполняю волю доброго бога. Пусть он укрепит в тебе, сын мой, железную силу и великую покорность.
Безусое и безбородое лицо пастуха посветлело, а в косых глазах запылали огоньки благодарности и преданности.
На рассвете он наполнил казаны водой и запалил костры. Дым разостлался над росистой поляной. Вскоре по всей долине разлился запах мяса и жирного супа.
Каждый вечер этот запах будет наполнять его, Анытпаса Чичанова, аил. Свой очаг, теплая постель, веселая жена, встречающая мужа полным тажууром араки, уважение соседей. Еще недавно все это казалось заманчивым и неосуществимым — и все это придет завтра. С лица не сходила радостная улыбка.
Пиршество началось, когда невесту облили молоком.
Мясо лежало грудами, над ним клубился пар. Гости сели на землю и, сверкая ножами, отрезали каждый для себя кусок за куском.
Работники Сапога, распахнув тесовые ворота, вытащили кожаные бурдюки с аракой. За ними степенно вышагивали гости в шубах, крытых шелком. Богатые соседи — Копшолай Ойтогов и Якши Жиргалаев — вели Сапога под руки. Щеки его слегка порозовели, глаза то смиренно потухали, то вспыхивали. Он остановился перед народом, высоко подняв голову. Так он выходил к своему племени, когда был зайсаном, в этой же розовой шубе и старомодной барашковой шапке. Теперь недоставало ему только той увесистой бляхи родового старшины, которую в свое время даровал ему царь.
— Сердце мое — кусок масла: заботливый пастух своей покорностью, как огнем, растопил его, — заговорил Сапог. — Если бедный человек бережет хозяйские табуны, то хозяин сделает жизнь этого человека беспечной.
Он заверял, что готов помочь бедняку встать на ноги, обтабуниться, сказал, что завтра раздаст дойных коров самым беднейшим сородичам в безвозмездное пользование на все лето. Ну, позовет за это к себе сено косить, дрова рубить, потом взрослого теленка возьмет — и только.
