— Прекрати! — остановил ее я. Мне был невыносим ее нежный, настойчивый тон.

— Мартин, прошу тебя… — сказала Антония. Продолжая смотреть на Джорджи, она положила руку на мой рукав. Я ощутил ее дрожь, и меня пронизала жалость к ней.

— Понимаете… — начала Джорджи. Крылья ее носа сузились. — Я хотела вас увидеть, потому что и вы хотели встретиться со мной. Думаю, это было правильно. Надо серьезно относиться к своим поступкам. Но сомневаюсь, удастся ли нам поговорить.

— Не обижайтесь на меня, Джорджи, — произнесла Антония. Она устремила на Джорджи умоляющий взгляд. Я прямо-таки ощущал, как ее настойчивость действует на девушку. Это было почти осязаемо, как теплое дуновение из вентилятора.

— Да как я могу? — удивилась Джорджи. — Скорее, это вы должны на меня обижаться.

Я осторожно вытащил руку из-под руки Антонии.

— Вы не должны чувствовать себя виноватой! — воскликнула Антония.

— Вы меня неправильно поняли, — отозвалась Джорджи. — Я просто ответила на ваше замечание. Ничего другого я не подразумевала. Я не чувствую себя виноватой. Понимаю, что могла вас больно задеть. Но это совсем другое.

Я видел, что Джорджи в каком-то оцепенении. Он напоминала марионетку. Она была жестка, как кусок дерева, и беспокоилась лишь о том, чтобы говорить сдержанно, точно, искренне и не проявлять никаких эмоций. Если Антония излучала мягкость и приветливость, то Джорджи оставалась замкнутой и холодной.

— Не будьте такой резкой со мной, дитя мое, — сказала Антония. Она отчаянно старалась наладить отношения. Антония хотела быть нужной Джорджи, утешить и успокоить ее, хотела теплого человеческого контакта.

— Простите, — сказала Джорджи. — Я желаю вам добра. Вероятно, и вы желаете мне того же. Но нам сейчас трудно разговаривать.

— Да, конечно, я желаю вам добра! — воскликнула Антония, ухватившись за ее слова. — Желаю добра вам обоим. Надеюсь, что вы и Мартин станете очень счастливы. Поверьте, это всегда будет мне так дорого.

— Уж меня-то оставь в покое, Антония, — оборвал ее я. Мысль о том, что она может показаться Джорджи смешной, была для меня невыносима. Меня переполняло желание защитить Антонию, увести ее куда-то и спрятать, спасти от холодного, внимательного взгляда, строго требовавшего гораздо большей искренности.

— Что значит «оставить в покое»? — с мягкой улыбкой спросила Антония. Она снова положила руку на мою. — Да и возможно ли оставить тебя в покое, когда мы обе здесь, рядом с тобой? Ну не глупость ли это? — Она опять весело и по-дружески обратилась к Джорджи.

— Мартин хочет сказать, что нам больше нечего обсуждать, а некоторые темы сейчас не стоит затрагивать, — заметила Джорджи. Она почти окаменела от напряжения. Она смотрела Антонии прямо в лицо и даже не взглянула в мою сторону. Зато видела руку Антонии.

— Но, Джорджи, мы должны все обсудить, — возразила Антония.

— Полагаю, нам сейчас лучше уйти, — сказал я. — Вы успели хорошо разглядеть друг друга, чего и добивались. — Я отставил бокал и вновь высвободил руку.

— Не уходите, — чуть ли не простонала Антония. — Мне недостаточно просто посмотреть на Джорджи. Вы должны простить меня, деточка моя. Пусть вас не смущает мое поведение, правда, Мартин? Я желала только добра, поверьте мне! Пожалуйста, садитесь и допивайте ваш херес.

Но никто из нас не сел, и Джорджи не взяла свой бокал. Она повернулась ко мне, ожидая, чтобы я снова предложил уйти. Если раньше я опасался, что она пожалеет Антонию, то теперь, взглянув на нее, испытал облегчение. Джорджи была слишком поглощена собой, стремлением выглядеть сдержанной, четкой, точной и сохранять беспощадность, на которую способны лишь молодые.

— Думаю, что мне пора, — заявила она. — Мартин, ты пойдешь со мной или останешься здесь? Я правда не обижусь, если останешься. С вашей стороны было очень любезно пригласить меня, — обратилась она к Антонии. — Рада была познакомиться с вами. По-моему, это хорошо для нас обеих.

— Моя дорогая девочка, я тоже очень рада, — отозвалась Антония. — Вы должны научиться быть со мной терпеливой. И научитесь.

— Сомневаюсь, что мы еще когда-нибудь встретимся, — проговорила Джорджи. — Но, повторяю, я рада, что вас увидела. Все стало честнее. Мне было неприятно вас обманывать. Я желаю вам всего хорошего. А теперь мне действительно пора.

— Нет, нет, — воскликнула Антония, — не говорите, что мы больше не увидимся. Это было бы слишком жестоко! Когда вы выйдете замуж за Мартина, мы станем часто встречаться. Знаете ли, я по-прежнему люблю Мартина. И в каком-то смысле люблю его больше, чем раньше.

— Это не имеет ко мне ни малейшего отношения, миссис Линч-Гиббон, — ответила Джорджи. — А что касается нашего брака с Мартином, то, на мой взгляд, вряд ли он вообще женится на мне. Во всяком случае, это наше дело, и ничье больше. Надеюсь, я не была груба. А если была, то извините меня. Я должна идти. Очень благодарна вам за приглашение.

Она опять поклонилась жестко и оцепенело, словно марионетка, и направилась к выходу.

Пока Антония громко протестовала, дверь отворилась и мы увидели Палмера. Он поднял руки, продемонстрировав этим жестом неподдельное удивление и радость, и, широко раскинув их, двинулся к смутившейся Джорджи, словно отец к давно потерянному и нашедшемуся ребенку.

— Я чуть было не упустил ее, — весело воскликнул он. — Меня задержал пациент. Они все такие требовательные! Простите мое вольное обращение, Джорджи Хандз. Я полагаю, что у нас масса общих знакомых.

— Она знает твою сестру, — сказал я, встав позади Джорджи. Я был готов выпроводить ее. С меня уже хватало разговоров.

— Я видела вас однажды на вечере, — пояснила Джорджи, — но вы меня, наверное, не запомнили. — Она протянула руку.

— Тем хуже для меня! — проговорил Палмер. — Пожалуйста, останьтесь, и выпьем еще немного. Наконец-то мы можем как следует познакомиться. — Он удержал руку Джорджи в своей. Она словно застыла и не отнимала ее, а он отступил назад, вытянув другую руку и с восхищением глядя на Джорджи.

— Мы должны идти, — напомнил я.

— Ладно, Мартин, — бросил Палмер, по-прежнему не отпуская Джорджи и обернувшись ко мне. — Ты счастливчик! Нет, я обязан отстоять свои права. Джорджи, я запрещаю вам даже говорить об уходе!

Звук в комнате заставил нас повернуться. Антония приложила к лицу носовой платок. Она глубоко вздохнула и зарыдала. Палмер отпустил Джорджи, и я пропихнул ее мимо него. Когда он направился к Антонии, я подтолкнул Джорджи к двери. Антония тряслась в сдерживаемых рыданиях, а затем упала в кресло и разразилась потоком слез. Я закрыл за Джорджи дверь, оставив Палмера применять все современные психологические методы для успокоения истерических женщин.

Мне было просто необходимо снова увидеться с Антонией. После того как мы покинули Пелхам-крессент, мои любовь и забота остались с ней. Я не мог отделить себя от нее, словно она была моей матерью. Столкновение двух женщин заставило меня ощутить, пусть даже на мгновение, но с саднящей горечью, какие тесные и вполне реальные узы связывают меня с Антонией и как абстрактны узы связи с Джорджи. При этом Антония приводила меня в раздражение. Я чувствовал, что каждый ее излом и выверт, равно как и прочие утонченные выкрутасы, неминуемо должны вызывать раздражение и у Джорджи. В то же время меня возмущало ее заигрывание с Джорджи, возмущали осторожные, обдуманные, облагороженные ее стилем попытки судить нас. Я решил расстаться с Джорджи и вернуться к Антонии.

Я отвез Джорджи домой. Мы молчали, потому что и правда страшно вымотались. Когда мы приехали, она предложила мне поужинать, и я остался у нее есть хлеб с сыром. Сама Джорджи никогда не готовила, и я тоже готовить не любил. Итак, мы жадно ели хлеб с сыром и обменивались угрюмыми взглядами, пытаясь, впрочем, смягчить их при помощи виски с водой. Я ощутил, что сейчас не выдержу какого бы то ни было взрыва эмоций со стороны Джорджи, и мечтал поскорее уйти. Но когда мы закончили ужинать, произошло именно то, чего я боялся. Я вынужден был напрячь последние силы и не мог найти нужные доводы, чтобы ее успокоить. Она пощадила меня и не стала плакать. Но и она, и я хорошо запомнили ее фразу: «Вряд ли он вообще женится на мне». Я думаю, что для нее эта фраза была своеобразным барьером, воздвигнутым между нами, и теперь Джорджи хотела, чтобы я со всем пылом и нежностью постарался его уничтожить. А для меня она создала какое-то подобие моратория, кратковременную нейтральную полосу, где я мог бы — и как же при моей усталости в этом нуждался — полностью отдохнуть. Я не намеревался произносить страстные, утешительные речи, а Джорджи явно хотела их услышать и подзуживала меня. Она произнесла те слова как вызов. Я же воспринимал их молча и с благодарностью как возможность передохнуть.