Больше историкам ничего не известно. И тем не менее Аттила, которого до тех пор никто не мог остановить, не сравнял Рим с землей. Он увел своих воинов.

Джам Карет. Составляющие силового поля вытекли из центра параллакса, из перекрестка времен, поле пульсировало во времени и пространстве и в сознании людей в течение двадцати тысячелетий.

А потом вдруг исчезло, совершенно необъяснимо, и тогда Аттила закрыл лицо руками, его мозг превратился в перекрученные, спутанные жесткие канаты. Глаза остекленели, потом прояснились, он сделал глубокий вдох. И отдал своей армии приказ повернуть назад. Лев Великий возблагодарил Бога и вечную память Христа Спасителя. Легенды добавили сюда еще и апостола Петра. А Рафаэль — апостола Павла.

Целых двадцать тысяч лет — Джам Карет — поле пульсировало, но на одно короткое мгновение, которое могло длиться секунды, или годы, или века, оно было отключено.

Легенда не говорит правды. Точнее, она говорит не всю правду: за сорок лет до того, как Аттила вторгся в Италию, Рим был завоеван и разграблен Аларихом. Джам Карет. Через три года после отступления Аттилы Рим захватил Гайзерих, король вандалов.

Была причина, по которой нечистоты безумия перестали питать пространство и время из измененного сознания семиглавого дракона…

Семф, предавший свой народ, парил перед членами Совета. Его друг, стремившийся к своему заключительному воплощению, Линах, председательствовал во время слушания дела. Он рассказывал тихо, но весьма красноречиво о том, что сделал великий ученый.

— "Резервуар опустошается, — сказал он мне. Прости, но я люблю своих сограждан. Где бы они ни находились, когда бы ни находились — я просто обязан их любить, потому что работаю в совершенно бесчеловечной области, я должен держаться за свою любовь, как за соломинку. Поэтому ты меня простишь". А потом он вмешался.

Шестьдесят членов Совета, по одному представителю от каждого народа, населяющего центр, — существа, похожие на птиц, какие-то синие тени, люди с громадными головами, оранжевые растения с трепещущими лепестками… все обратили взоры на повисшего в воздухе Семфа. Его тело и голова походили теперь на мятый бумажный пакет. Волосы исчезли. Глаза слезились и стали бесцветными. Обнаженный, мерцающий, он чуть отплыл в сторону, потом легкий ветерок, резвящийся в помещении без стен, толкнул его на прежнее место. Семф опустошил себя.

— Я. прошу Совет приговорить этого человека к последнему воплощению. Несмотря на то что его вмешательство продолжались всего несколько секунд, мы никогда не узнаем, какой вред, какие изменения оно могло принести перекрестку времен. Я признаю, что он намеревался перенасытить канализацию и таким образом вывести ее из строя. Этот поступок, поступок чудовища, приговорившего шестьдесят народов, населяющих центр, к жизни, в которой будет по-прежнему преобладать безумие, этот поступок должен быть наказан уничтожением.

Совет впал в задумчивость. Бесконечное время спустя он воссоединился, и обвинения Проктора были поддержаны; предложенный им приговор вынесен.

На тихих берегах мысли Проктор, палач, нес на руках своего друга, бумажного человека. Там, в опускающейся тишине близкой ночи, Линах положил Семфа в тень вздоха.

— Зачем ты мне помешал? — спросил он.

Линах отвернулся и уставился в надвигающийся мрак.

— Зачем?

— Потому что здесь, в центре, у нас еще есть шанс.

— А для них, для всех них, там… уже не осталось ничего?

Линах медленно сел рядом, погрузил руки в золотой туман, который окутал его запястья, а потом снова стек к нетерпеливо ожидающему его телу мира.

— Если мы сможем положить начало здесь, если сможем постепенно расширять границы, возможно, когда-нибудь наступит день и мы доберемся до конца времени, начав совсем с малого. А до тех пор необходимо, чтобы хотя бы в одной крошечной точке не царило безумие.

Семф заговорил быстрее. Его время истекало.

— Ты приговорил их всех. Безумие — очень опасный и живучий яд. Это сила. Ее можно упрятать. Самый могущественный джинн в бутылке, открыть которую совсем ничего не стоит. А ты приговорил их к вечной жизни вместе с безумием. Во имя любви.

Линах издал какой-то звук, не похожий на слово. Семф коснулся его трепещущей тенью, которая была когда-то рукой. Пальцы растворились в тепле и ощущении живой плоти.

— Мне жаль тебя, Линах. Твое проклятие заключается в том, что ты хочешь быть настоящим человеком. А мир создан для тех, кто сражается. Ты так и не понял этого.

Линах промолчал. Он думал о вечных отходах и о канализации, которую возродила к жизни необходимость.

— Ты сделаешь для меня памятник? — спросил Семф.

— Это предусмотрено традицией, — кивнул Линах.

Семф грустно улыбнулся:

— Тогда сделай его для них, не для меня. Я создал сосуд их смерти, но он мне не нужен. Выбери одного из них; не очень выдающегося, но такого, чтобы, обнаружив его, они поняли, что это значит. Ради меня воздвигни памятник этому человеку. Ты сделаешь?

Линах кивнул.

— Ты сделаешь? — снова спросил Семф, потому что глаза у него были закрыты и он не видел кивка.

— Да, обязательно, — ответил Линах.

Но Семф уже не слышал. Воплощение началось и закончилось, Линаха окутало безмолвное одиночество.

Памятник поставили на отдаленной планете затерянной звезды во времена древние и не родившиеся. Он существовал в сознании людей, что придут позже. Или никогда.

Но если они все-таки придут, то поймут: их жизнь — это ад, однако существует Рай, называемый людьми Раем, а в нем — центр, откуда истекает безумие, и в этом центре царит мир.

В развалинах взорванного здания, где некогда располагалась фабрика по производству мужских сорочек, в городе, который когда-то был Штутгартом, Фридрих Дрюкер нашел разноцветный ящичек. Обезумев от голода и мыслей о том, что вот уже несколько недель он вынужден питаться человеческим мясом, окровавленными остатками пальцев Дрюкер отодрал крышку. Когда ящичек раскрылся, из него вырвались ураганы и умчались прочь, не обращая ни малейшего внимания на охваченного ужасом Фридриха Дрюкера. Бури и темные, безликие, крылатые твари уносились в ночь, а за ними вслед — последние клочья пурпурного тумана, источающего сильный запах гниющего жасмина.

Однако Фридриху Дрюкеру некогда было раздумывать над тем, что все это значит, потому что на следующий день началась Четвертая Мировая война.

Писатель всегда надеется, что его произведения проживут дольше, чем крошащаяся от времени бумага книг, и хотя все мы, кто измеряет свою жизнь названиями поставленных на полку собственных книг, станем отрицать это публично, потому что иначе не проявим полагающейся нам приличествующей смиренности, тайком надеемся, что Потомки окажутся к нам добры и одарят нас бессмертием, продлив жизнь наших творений.

В душе все мы завидуем Достоевскому, Марку Твену и Шекспиру. Не только потому, что они первыми застолбили так много всего, что мы вынуждены у них красть, иначе все наши произведения развалятся, но потому, что они делали это настолько хорошо, что купили себе билет в будущее.

И поэтому, поскольку все это столь дьявольски непредсказуемо, мы никогда не узнаем, какие из наших рассказов переживут нас и закомпостируют нам билетики на дальнейшую поездку… потом, когда наш билет на тот свет уже прокомпостируют. Возьмем, к примеру, "Парня с собакой".

Я написал его по двум причинам. Одна из них внешне фривольная, другая намеренно серьезная. Первая весьма существенна, потому что я и в самом деле, взаправду и всерьез, написал эту повесть для своего пса Абху. Он ее герой, а то, как именно я про него писал, объясняется в кратком воспоминании, включенном в более поздний рассказ "Птица смерти". Вы увидите дружбу в этом рассказе, который принес мне вторую «Небьюлу», который превратили в вонючий фильм и сопливый "графический роман" в форме комикса и который вошел в мой роман "Bloods a Rover" (сейчас, когда я это пишу, он еще не завершен, но скоро… скоро…), и что я намеренно обратил роли животного и человека. Люди в этом повествовании ведут себя как животные, а пес действует в благороднейших традициях человечества. И еще вы заметите, что раздражающий антиженский тон фильма в исходном тексте отсутствует.