В туманных и расплывчатых выражениях он рассказывает о встроенных в тело зомби системах жизнеобеспечения, которые подают в мозг необходимые вещества: искусственные гормоны, химические препараты, заменяющие кровь.

— Надеюсь, тебе известно, что, если у лягушки отрезать лапку и через эту лапку пропустить электрический ток, она дергается как живая. Это явление называется гальваническим рефлексом. Так вот, в данном случае электричество пропускается через все тело, и зомби начинает дергаться… ну конечно, не в буквальном смысле, просто он обретает способность ходить и даже играть на ультрачембало.

— А думать он способен?

— Полагаю, что да. Впрочем, точно не знаю. Во всяком случае, мозг у него работает. Его собственный мозг. Все остальное у него — искусственное. Вместо сердца — насос, вместо легких — мехи, вместо кровеносных сосудов трубочки, а к нервным окончаниям подведены проводки. И вот когда по проводкам поступает ток, тогда и происходит всплеск активности. Длится она пять-шесть часов, не больше, потом в трубочках скапливаются шлаки, но для концерта этого времени достаточно.

— Значит, для хозяев зомби главное, чтобы жил его мозг? — спрашивает сообразительная жена. — Все тело превращено в систему жизнеобеспечения мозга, я правильно тебя поняла?

— Да, в общих чертах так оно и есть.

Все это Бек слышал уже сотни раз. В Нью-Йорке и Бейруте, в Ханое и на Крите, в Кении и в Париже. Повсеместно он вызывает у них восхищение, и все же зачем они приходят на его концерты? Слушать музыку или просто поглазеть на живой труп?

Он сел на стул напротив консоли и положил руки на клавиши. Набрал воздух в легкие (старая и совершенно излишняя привычка, от которой, однако, никак не избавиться). Пальцы уже пощипывало током.

А под его седым коротким ежиком синапсы переключались подобно реле.

Итак, сыграем сегодня Девятую Тимиджиена. Да вознесется она под самый купол.

Бек закрыл глаза, приподнял плечи… Из усилителей раздались первые рокочущие аккорды. Он насытил звучание дополнительными обертонами — его пальцы порхали по клавишам легко и непринужденно.

Последний раз он исполнял Девятую два года назад в Вене. Много это или мало — два года? Кажется, с тех пор прошло часа два, не больше. В его ушах еще не замерло эхо того, двухгодичной давности, исполнения. Нынешнее, впрочем, ничем от него не отличалось, как не отличаются друг от друга фонограммы одного и того же концерта. Зачем вообще он им нужен?

Бек вдруг представил, что вместо него на сцене стоит какой-нибудь сверхсовременный музыкальный автомат. В самом деле, это было бы и проще, и дешевле. А он бы отдохнул… Он бы сыграл наконец симфонию вечного безмолвия. Какой все-таки удивительный инструмент ультрачембало! Если бы его изобрели во времена Баха или Бетховена! Касаешься клавишей кончиками пальцев — и оживает волшебный мир. Вся гамма звуков, весь цветовой спектр плюс еще десяток способов воздействия на чувства публики. Но главное, конечно, это музыка. Замороженная, застывшая Девятая соната Тимиджиена. Последнее, что создано Тими. Тогда, в девятнадцатом, я первый ее исполнил. И вот сейчас звук за звуком воспроизвожу в точности именно то исполнение. А они благоговеют. Они, скажите пожалуйста, испытывают священный восторг!

Бек почувствовал предательское покалывание в локтях. Это все нервы, нервы. Нужно успокоиться. Гул Девятой возвращался к нему откуда-то с галерки.

Что же такое истинное искусство? И что я лично в нем смыслю? Способен ли играющий автомат чувствовать красоту и величие Мессы си минор, которую исполняет?

Бек усмехнулся, закрыл глаза.

Через два часа я снова усну. Неужели все это длится уже пятнадцать лет? Воскрешение, концерт, сон. Обожание публики. Воркование женщин, готовых разделить со мной ложе. Может быть, они некрофилки? Неужели им не противно прикасаться ко мне? Я же не что иное, как могильный прах. А ведь когда-то у меня были женщины, о да. Когда-то… когда я был живым. Боже, как это было давно!

Бек откинул голову назад, потом снова склонился над клавишами привычное движение прославленного виртуоза. Действует на публику безотказно.

У них, наверное, уже мороз побежал по коже.

Близился конец первой части. Он включил верхние регистры и, как ему показалось, услышал беззвучный трепет зала. Так, так, а теперь вот этак. Старина Тими знал толк в акустических эффектах. Еще выше — пусть они, потрясенные, сползут с кресел.

Бек с удовлетворением улыбнулся, наблюдая искоса, какое действие производит на публику его игра. Но тотчас вновь испытал ощущение тщетности и бесполезности своих усилий.

Звуки ради звуков. Разве в этом назначение искусства? Я не знаю. Но и кривляться перед ними мне надоело. Вот сейчас они начнут аплодировать, топотать ногами и говорить друг другу, что слушать мою игру — это для них такое счастье, такое счастье… Но разве они поняли Девятую? Они поняли лишь то, что было доступно моему пониманию. Но я-то мертвец. Я — ничто. Ничтожество.

С дьявольской ловкостью он отбарабанил заключительные такты первой части.

Дабы усилить впечатление от концерта, Метеокомпьютер запрограммировал по его окончании мелкий дождь и туман, что как нельзя более соответствовало настроению Роды.

Они стояли посреди стеклянного городского пейзажа, который простирался во все стороны от Музыкального центра. Ирасек предложил ей леденец. Она покачала головой отрицательно.

— Что, если мы навестим Инее и Трита? А потом вместе где-нибудь поужинаем?

Она не ответила.

— Рода!..

— Прости, Ледди, мне нужно побыть одной.

Он спрятал леденец в карман и повернулся к ней лицом. Она смотрела сквозь него — словно он был частью окружающей их стеклянной городской застройки.

Взяв ее за руку, он сказал:

— Рода, что с тобой последнее время происходит?

— Ледди…

— Нет, дай мне, наконец, высказаться. И, пожалуйста, не замыкайся в себе как обычно. Я не понимаю, что означают эти твои полуулыбки, отсутствующие взгляды…

— Я думаю о музыке.

— Рода, жить одной только музыкой неестественно. Я работаю не меньше, чем ты, и тоже хочу стать настоящим музыкантом. Конечно, ты талантливее меня, талантливее всех, кого я когда-либо слышал. Ты — великая артистка, когда-нибудь ты будешь играть лучше самого Нильса Бека. И все-таки глупо возводить виртуозность в культ, жертвовать ради нее жизнью.

— Не потому ли ты решил пожертвовать жизнью ради меня?

— Но ведь я тебя люблю.

— Это не оправдание. Ледди, пожалуйста, оставь меня одну.

— Рода, искусство теряет всякий смысл, если превращается просто в сумму технических приемов и навыков. Музыка трогает сердца людей лишь тогда, когда музыкант вкладывает в исполнение свою душу, страсть, нежность, любовь, наконец. Ты всем этим пренебрегаешь…

Ирасек резко оборвал свой монолог, с горечью сознавая, что любые нравоучения всегда звучат плоско и неубедительно.

— Если ты захочешь меня видеть, я буду у Трита, — сказал он, повернулся и зашагал в дрожащую отраженными огнями ночь.

Рода смотрела ему вслед. Она думала, что у нее нашлись бы слова, чтобы ответить Ледди на его обвинения. Почему она промолчала?

Когда Ирасек растворился в тумане. Рода обернулась к величественному зданию Музыкального центра.

— Я рыдала от счастья, просто рыдала! — говорила ему какая-то китаянка.

— Маэстро, сегодня вы превзошли самого себя! вторил ей похожий на жабу льстивый сноб.

— Превосходно! Незабываемо! Неповторимо! щебетали дамы в шляпах с перьями.

Вещества пузырились у него в груди, он опасался, что не выдержат клапаны, но все равно продолжал раскланиваться, и пожимать руки, и бормотать слова благодарности. Усталость, однако, уже давала себя знать.

А потом все они ушли, и с ним остались только его импресарио, механики и электрик.

— Ну что же, мистер Век, пора собираться в дорогу, — сказал импресарио, поглаживая усики. За годы гастролей он научился относиться к Веку уважительно.