Наконец он все-таки добрался до дальнего края огромной палатки и обнаружил там прочную стальную дверь, а рядом с ней — небольшой звоночек. Пальцев своих Тоби уже не чувствовал, а потому стукнул но кнопке кулаком. В двери загорелось маленькое окошко обзорного экрана, и появилось изображение дежурной сестры — точнее, только ее закрытых покрывалом лица и плеч. Кажется, она совсем не обрадовалась поздним посетителям. Тоби порылся в своих мехах, извлек на свет божий журналистский пропуск и развернул его перед окошком. Сестра фыркнула и выключила экран. Тоби и Флинн неуверенно переглянулись. Оба промерзли до костей, и мысль об интервью их уже давно не согревала. И тут дверь неожиданно распахнулась, и Тоби с Флинном буквально ввалились в теплое помещение, подгоняемые очередным порывом ветра. Дверь за их спинами благополучно захлопнулась.
Тоби снял шапку и стянул с лица шарф. В тепле и на свету на глаза его навернулись слезы. Некоторое время они с Флинном помогали друг другу стряхнуть с себя снег, потом Тоби обернулся к сестре и изобразил на своем лице льстивую улыбку. С сестрами милосердия следует быть вежливыми. Всегда. Память у них хорошая, и никогда ведь не знаешь, не доведется ли и тебе оказаться среди их подопечных. Впустившей их с Флинном сестре еще не было тридцати, но в уголках ее глаз и вокруг рта уже залегли жесткие линии морщин. А чего вы хотите от человека, который каждый день сталкивается со смертью и страданиями? Наряд ее состоял из простого белого халата и белого же плата — так всегда одеваются сестры, выполняющие свой долг вдали от мира. Но сейчас это белое одеяние было покрыто свежими и засохшими пятнами крови. А еще очаровательная сестричка была таких габаритов, что легко могла бы остановить даже танк, а ее улыбки испугался бы кто угодно — кроме, разумеется, репортера. Флинн потихоньку переместился за спину Тоби — так, на всякий случай, — а Тоби снова решил испытать чары свой улыбки:
— Привет! Мы пришли повидать мать-игуменью Беатрису. Меня зовут Тобиас Шрек, а это мой оператор. Нас ждут.
Сестра молча шагнула вперед, рывком распахнула шубу Тоби и обыскала его — быстро и профессионально. Затем она повторила ту же процедуру с Флинном — все это время Тоби истово молился, чтобы оператор не захихикал. Убедившись, что оружия при гостях действительно нет, сестра отступила назад и уставила на них свой тяжелый взгляд.
— Мать-игуменья говорила, что ожидает вас, но не смейте ее утомлять! В эти часы ей полагается отдыхать. Она и так каждый божий день работает от зари до зари, а в оставшееся время еще находит в себе силы общаться с такими, как вы. Я не желаю, чтобы вы ее утомляли. Ясно?
— Конечно, сестра, — сказал Тоби. — Мы только поговорим — и сразу назад. Вы и глазом моргнуть не успеете.
Сестра фыркнула, ясно показывая, что сомневается в его словах, но потом все же повернулась и двинулась вперед, показывая путь. Тоби и Флинн на всякий случай старались держаться от нее подальше. Шли они по проходу между двумя рядами коек — внутри госпиталь сестер милосердия представлял собой одну огромную палату. Койки стояли так плотно, что места для роскоши (такой, например, как стулья для посетителей) уже не оставалось. Да и сами койки ничуть не были похожи на больничные кровати цивилизованного мира. Никаких тебе встроенных сенсоров и диагностического оборудования. Больные в этом госпитале довольствовались обычными раскладушками и грубыми одеялами. На многих койках не было даже подушек. Пахло кровью и еще чем-то очень неприятным, но все это забивал густой запах дезинфекции. Большинство пациентов лежали тихо — Тоби надеялся, что под действием наркотиков. Но были и такие, кто громко стонал и метался на своей узкой койке. У одного из стонущих не было обеих ног. У многих пациентов не хватало рук или части лица. Флинн бесстрастно снимал все, что видел. Тоби стало нехорошо. Он и представить себе не мог, что на свете существуют такие раны. Разве что в первобытном обществе. Тоби заставил себя успокоиться. Он для того и прилетел, чтобы показать людям, что здесь творится.
— Неужели Вольфы не дают вам оборудование получше? — спросил он наконец как можно более бесстрастным тоном. Тоби опасался, что его ярость может побеспокоить больных.
Сестра фыркнула и ответила, не оборачиваясь и не замедляя шага:
— Мы здесь предоставлены сами себе. Официально считается, что Вольфы выигрывают эту мерзкую локальную войну, а стало быть, им незачем завозить на Технос III серьезное медицинское оборудование. Иначе поползут слухи. Узнав о количестве поставляемых медикаментов, люди могут догадаться о том, что тут творится на самом деле. Поэтому от Вольфов мы получаем ровно столько медикаментов, сколько нужно тому небольшому количеству раненых, о котором они докладывают. Им, видите ли, необходимо убедить всех, что ситуация у них под контролем. Сволочи. Утопила бы их всех. Можете так и записать — мне все равно.
— Меня интересуют все точки зрения, — дипломатично сказал Тоби. — Я хочу рассказать людям правду о том, что здесь происходит.
— Если вы не врете, то вы первый, кто этого хочет. Впрочем, это не имеет ровно никакого значения. Вольфы все равно вырежут из ваших записей то, что им не понравится.
На этот раз Тоби тактично промолчал. Он знал, что столкнется с цензурой. Фокус в том, чтобы обойти ее.
Примерно в середине барака обнаружилась небольшая клетушка, отгороженная высокими ширмами. Сначала Тоби принял ее за туалет и был очень удивлен, когда сестра с выражением глубочайшего почтения на лице осторожно похлопала ладонью по ближайшей ширме.
— Журналисты пришли, — робко сказала она. — Вы все еще хотите принять их, или мне вышвырнуть их за дверь?
Из-за ширмы что-то тихо ответили. Сестра повернулась к Тоби и Флинну и снова нахмурилась.
— Тридцать минут, — сообщила она, — и ни секундой больше. И если вы утомите ее, я вам яйца оторву.
Она оттащила в сторону одну из ширм. Тоби и Флинн вежливо кивнули и проскользнули внутрь. Так, осторожно и с опаской, люди проходят мимо цепной собаки. За их спинами сестра вернула ширму на место.
За ширмами оказалась крошечная комнатка. В ней только-только помещались стандартная больничная койка, умывальник на стене и маленький письменный стол. У стола на единственном стуле сидела сама мать Беатриса. Полы ее шелкового халатика были обтрепаны, локти протерты до дыр. Свои великолепные рыжие волосы мать-игуменья безжалостно обстригла. Она побледнела от усталости, но глаза ее лучились теплотой, а улыбка была искренней и доброжелательной. Позади нее на вешалке для шляп висели черное одеяние игуменьи и накрахмаленный плат. Казалось, что в тесную каморку каким-то чудом умудрился втиснуться четвертый человек. Не вставая со стула, мать Беатриса протянула Тоби руку. Рукопожатие ее было крепким и энергичным. Затем она повернулась к Флинну, и тот, низко склонившись, поцеловал протянутую руку. Улыбка Беатрисы стала шире.
— Если бы вы знали, что я делала этими самыми руками всего полчаса назад, вы бы пулей вылетели отсюда и помчались полоскать рот серной кислотой.
Повернувшись опять к Тоби, она продолжила:
— Очень рада видеть вас обоих. Я уже боялась, что вы не придете. Все остальные, к кому я обращалась, побоялись раскачивать лодку.
— Я тоже не могу обещать, что сделаю это, — признался Тоби. — Все зависит от содержания нашей с вами беседы. Ничего, если мой оператор будет ее снимать?
— Ну конечно! Зачем бы еще я вас приглашала? Садитесь на кровать. Других стульев у нас здесь нет, а стоя вы занимаете слишком много места.
Мать-игуменья откинулась на спинку стула, а Тоби осторожно опустился на узкую койку. Он боялся, что хрупкое сооружение не выдержит его веса. Койка оказалась на редкость жесткой. Флинн остался стоять. Он то приседал, то наклонялся, подбирая наиболее выгодный ракурс для съемки. Тоби не обращал на него внимания. Флинн всегда сам заботился обо всех технических деталях. Тоби был репортером. Его дело — организовывать и брать интервью, а потом по крупинке извлекать из них правду. Про мать Беатрису говорили, что она никогда не лжет. При дворе так оно и было, но там Беатрисе ничего не грозило. Неизвестно еще, что она скажет здесь, на передовой, среди раненых и умирающих. Говорили еще, что работа в полевом госпитале сильно изменила мать-игуменью. Но до сих пор Тоби слышал это, мягко говоря, не из первоисточника. А еще он не верил в существование святых. Первый вопрос должен быть простым.
