В полдневный час, ленивым летом, овеянная влажным светом, в струях с изгиба на изгиб, блуждает сонно-сытых рыб глубокомысленная стая, надежды рыбьи обсуждая, и вот значенье их речей: “У нас прудок, река, ручей; но что же дальше? Есть догадка, что жизнь — не все; как было б гадко в обратном случае! В грязи, в воде есть тайные стези, добро лежит в их основанье. Мы верим: в жидком состоянье предназначенье видит Тот, Кто глубже нас и наших вод. Мы знаем смутно, чуем глухо — градущее не вовсе сухо! „Из ила в ил!”, — бормочет смерть; но пусть грозит нам водоверть, — к иной готовимся мы встрече… За гранью времени, далече, иные воды разлились. Там будет слизистее слизь, влажнее влага, тина гуще… Там проплывает Всемогущий, с хвостом, с чешуйчатой душой, благой, чудовищно-большой, извечно царствавший над илом… И под Божественным правилом из нас малейшие найдут желанный, ласковый приют… О, глубь реки безмерно мирной! Там, под водою, в мухе жирной крючок зловещий не сокрыт… Там тина золотом горит, там — ил прекрасный, ил пречистый. И в этой области струистой — ах, сколько райских червяков, бессмертных мошек, мотыльков — какие плавают стрекозы!” И там, куда все рыбьи грезы устремлены сквозь влажный свет, там, верят рыбы, суши нет… В этих стихах, в этой дрожащей капле воды, отражена сущность всех земных религий. И Брук сам — “грезящая рыба”, когда, заброшенный на тропический остров, он обещает своей гавайской возлюбленной совершенства заоблачного края, “где живут Бессмертные, — благие, прекрасные, истинные, — те Подлинники, с которых мы — земные, глупые, скомканные снимки. Там — Лик, а мы здесь только призраки его. Там — верная беззакатная Звезда и Цветок, бледную тень которого любим мы на земле. Там нет ни единой слезы, а есть только Скорбь. Нет движущихся ног, а есть Пляска. Все песни исчезнут в одной Песне. Вместо любовников будет Любовь…” Но тут, спохватившись, поэт восклицает: “Как же мы будем плести наши любимые венки, если там нет ни голов, ни цветов? Господи, как мы станем жалеть о пальмах, о солнце, о юге. И уж больше, кажется, не будет поцелуев, ибо все уста сольются в единые Уста… Внемли зову луны и шепчущим благоуханьям, которые блуждают вдоль теплой лагуны. Поспеши, положив руку в руку человеческую, сквозь сумрак цветущей тропы к белой полосе песка и в мягкой ласке воды смой пыль мудрованья. И до зари, под сияющей луной, нагоняй в беззвучно-глубокой воде чье-то мерцающее тело и теневые волосы, а то предавайся волне полудремотно. Ныряй, изгибайся, выплывай, выглядывай из цветов, смейся, призывай — пока уста наши еще не поблекли, пока у нас на лицах не стерлась печать нашего „я”…” Ни один поэт так часто, с такой мучительной и творческой зоркостью не вглядывался в сумрак потусторонности. Пытаясь ее вообразить, он переходит от одного представления к другому с лихорадочной торопливостью человека, который ищет спички в темной комнате, пока кто-то грозно стучится в дверь. То кажется ему, что он, умерев, проснется “на широкой, белесой, сырой равнине, придавленной странными, безглазыми небесами” и увидит себя “точкой неподвижного ужаса… мухой, прилипшей к серой, потной шее мертвеца”, — то предчувствует он безмерное блаженство. Предчувствие это жарче всего бьется в стихотворении “Прах”. Вот оно в русском переводе: Когда, погаснув, как зарницы, уйдя от дальней красоты, во мгле, в ночи своей отдельной, истлею я, истлеешь ты; когда замрет твой локон легкий, и тяжкий тлен в моих устах прервет дыханье, и с тобою мы будем прах, мы будем прах, — как прежде, жадные, живые, не пресыщенные, — о, нет! — блестя и рея, мы вернемся к местам, где жили много лет. В луче мы пылью закружимся, былых не ведая оков, и над дорогами помчимся по порученьям ветерков. И станет каждая пылинка, блестя и рея тут и там, скитаться, как паломник тайный, по упоительным путям. Не отдохнем, пока не встретит, за непостижною чертой, один мой странствующий атом пылинку, бывшую тобой. Тогда, тогда, в саду спокойном, в вечерних ласковых лучах, и сладостный, и странный трепет найдут влюбленные в цветах. И средь очнувшегося сада, такое счастие, такой призыв воздушно-лучезарный они почуют над собой, что не поймут — роса ли это, огонь ли, музыка, иль цвет, иль благовонье, или двое, летящие из света в свет. И, с неба нашего блаженства испепеляющего, крик заставит вспыхнуть их пустые и нищие сердца — на миг. И в расползающемся мраке они, блеснув, потухнут вновь, но эти глупые людишки на миг постигнут всю любовь… Между этих крайностей развертывается вереница более спокойных образов. Вот на берегах Леты, среди мифологических кипарисов, поэт встречает свою умершую любовницу, и она, беспечная Лаура эта, “вскидывает темно-русой очаровательной головой”, так потешает ее вид древних мертвых — Сократ курносый, щуплый Цезарь, завистливый Петрарка. Вот, взбежав на цветущий холм — где-нибудь под Кембриджем, — Руперт, весело запыхавшись, восклицает, что душа его воскреснет в поцелуях будущих влюбленных. А то облака ласкают его воображенье. Их сонмы облекли полночный синий свод, теснятся, зыблются, волнуются безгласно, на дальний юг текут; к таящейся, прекрасной луне за кругом круг серебряный плывет. Одни, оборотясь, прервав пустынный ход, движеньем медленным, торжественно-неясно благословляют мир, хоть знают, что напрасно моленье, что земли моленье не спасет. Нет смерти, говорят; все души остаются среди наследников их счастья, слез и снов… Я думаю, они по синеве несутся, печально-пышные, как волны облаков; и на луну глядят, на гладь морей гудящих, на землю, на людей, туда-сюда бродящих. |
