— А куда мы едем, Ванечка?

— Куда могут ехать два безденежных, но решительных человека с оружием? На дело идем, товарка! Надо ж кассу нам где ни то с Божьей помощью отчинить. Не всегда тебя твои европейцы кормить-поить, цацки дарить станут, надо самой о себе позаботиться. Пойдешь на дело?

Улыбнувшись одним ртом, Инка сказала:

— За тобой на край света идти готова.

— А что это ты стараешься вроде как подальше от меня держаться? Давеча сзади сесть хотела. Почему? Стал не мил? Какой же «край света»?

— Да не придумывай. С чего ты взял? — И она, потянувшись через высокий валик меж сидений (под ним, фальшивым, кстати, нашел пристанище вполне снаряженный к бою «узи»), прижалась к щеке спутника горячими губами. — Я только тебя от дороги отвлекать не хочу.

— Могу облегчить тебе участь тогда. На край света идти не понадобится. Глянь-ка в бардачке… Во-от, — когда Инка вытащила толстую, пальца в три, пачку стодолларовых купюр, — видишь, не придется вступать в конфликт с законодательством. В отличие от чего другого, это уж мои собственные труднакопления от вольной жизни. Никто мне этих бакенов в подарок не давал. А также, — сказал непонятно, — и в качестве командировочных плюс плата за риск во время военных действий.

Инка часов вообще не носила, и лишь у Таганки он заметил светящийся квадратный циферблат на столбе. Близилась полночь, и машин было, конечно, не то что днем, однако от московской езды по улицам он, оказывается, тоже успел отвыкнуть. Город светился, подмигивал тысячами своих синих, желтых и белых огней, кровью и зеленью реклам на крышах.

Он специально доехал до самого Храма, чья золотая шапка горела, подсвеченная многими батареями прожекторов. Обогнул летящие белые стены, мельком бросив недоуменный взгляд — непостижимы дела и понятия рабов твоих, Господи! — на чудовищного истукана под чугунными парусами, попирающего стрелку Берсеньевской набережной. Втянул в приспущенное окошко головокружительный запах ванили и шоколада с «Красного' Октября». «Что ни говори, а здесь было одно из твоих любимых мест в этом Мире, Перевозчик. Во что бы ты там теперь ни верил, а оно тут так и останется.

Может быть, останется, — строго поправил он себя. — Если ты справишься с тем, что от тебя потребовали. Если же нет, то, весьма вероятно, последним прибежищем данного Мира действительно станет одна только твоя память, которую ты, кажется, имел неосторожность проклинать. Вот ты и угодил в спасители человечества. Хотя нет, речь о гораздо большем, чем сохранение какой-то там… м-м… «одной из пород животных, лишенных волосяного покрова, способных передвигаться на задних конечностях и снабженных удачным устройством ротовой полости для произнесения разнообразных звуков». Положительно, ничего придумывать уже не надо, все придумано давным-давно. Нам остается только действовать, действие — вот что должно стать нашим девизом решительно, без малодушной оглядки… Вот они тут и додействовались.

… Ну хватит, поклонился святым мощам, довольно». Но осадок остался, как будто он прощается по-настоящему.

Бульварным кольцом доехали в район Чистых прудов, миновали Харитоньевский и остановились перед узорчатыми воротами.

— Подай-ка мне из бардачка, там еще ридикюль такой должен быть…

На воротах отреагировали на членскую карточку клуба с легким недоумением: все-таки даже в казино здесь было не принято являться ночью. Охранник был из новеньких и в лицо его не знал. Высокое полотнище кованой «Семибратьевской» решетки девятнадцатого века бесшумно поехало вбок, открывая дорогу.

К брошенному в пяти шагах от крыльца «Чероки» тотчас метнулся «бой». На ходу поклонился:

— Добрый вечер, Михаил Александрович! Давненько вы у нас…

Легкий кивок в сторону «боя», присмиревшей, оробевшей Инке:

— Поняла, как меня зовут, да? Не ошибись, а то может получиться неловко. Какой сегодня, кстати, день недели?

— Вторник.

— Значит, рыбный стол. Тоже ничего. Анатолий, мы умираем с голоду! — Метру при входе (налево от парадных дверей и пять ступенек вниз) в ресторан.

— Михаил Александрович, очень понимаю… Очаровательная дама. Прошу, ваш постоянный столик.

Сбросив верхнее в руки подоспевших швейцаров — дяди Семы и Николая, — они с Инкой прошли, водительствуемые спиной Анатолия в безупречной паре стального «метро» к одиноко стоящему столику, полускрытому в самом по себе небольшом зале свисающими плетьми гигантского аспарагуса.

— Меню?

— На твое усмотрение, Анатолий. Но сегодня мы обойдемся без горячего. Кроме того, я за рулем. Угости даму чем-нибудь этаким, договорились?

Метр отплыл давать указания на кухню и официантам. Инка с любопытством осматривалась.

Стены, обитые китайским шелком с райскими птицами и драконами, с пущенной поверх ткани золотой сеткой. Каждый столик — в подобии раковины из полированного дерева и мягких изогнутых панелей. Перламутровые лампионы. В серебряной тяжелой вазе — розы, такие свежие, что, кажется, вот-вот росинку уронят со светло-зеленых стеблей, с тугих младенческих бутонов. Из множества скрытых динамиков льется концерт-соло для мандолины и альта.

— Ты знаешь, что Вивальди современные ему завистники называли автором, который написал один и тот же концерт четыреста с лишним раз?

— Иван, мы где? Никогда в таком не бывала. Какой-нибудь элитарный клуб? Так шикарно, а я совсем не одета. Ты предупредить не мог?

Для него, с удовольствием — несмотря ни на что, все-таки с удовольствием! — оглядывающего Инкину будоражащую фигуру, облитую ярко-вишневым свитером короткого мохера, лучшего ей одеяния и придумать было нельзя, и он сказал об этом.

— Да ну…

— Здесь, конечно, не «Ойл Клаб», да и тридцать тысяч баков ежегодного взноса у меня бывают… скажем так, не всегда, но и тут — очень мило, по-моему. Но ты забыла, как меня зовут.

— А вот и угощение нам несут, Михаил Александрович.

Им были поданы креветки, лобстеры, два блюда устриц «пошанель» на колотом льду, обложенные ломтики бирманских сладких лимонов. Пиком программы стала заливная целиком форель без кожи, с надрезанными боками, в украшении яичных белков, листиков петрушки, маслин и трюфелей. Она подавалась на серебряном блюде, укрытая слоем твердого гладкого желе, окруженная рантом из желе мелконарубленного и с воткнутыми в разварную спину клешнями раков с кусочками лимона, а также шпажками-атле, на которые нанизаны фигурки из овощей.

— Иван… ой, Михаил, я не знаю, как можно это есть. Так красиво…

— Ртом. Показываю. Или ты не любишь рыбу?

— Это не рыба, а произведение искусства, его нельзя есть.

— Запросто. Ты подкрепляйся, подкрепляйся, тебе понадобится. Разговор у нас будет долгий. И сложный.

Инка, будто не обратив внимания, прислушалась к доносящимся сквозь Вивальди звукам взрывной музыки издалека.

— Что там?

— Дансинг. Казино. Только для своих, не катран, если ты понимаешь, что это такое…

— Я понимаю. Ты когда-нибудь видел, как братки в дансингах оттягиваются? Встанет, козел, на полусогнутые и давай воздух месить. Или два козла друг против дружки. А на входе с «рамками» стоят, на стволы проверяют.

— Я в низы не хожу, откуда мне знать.

— Ну да, не по княжескому званию в питейное заведение…

— Между нами говоря, здесь на входе тоже магнитоскопия стоит. Только не напоказ. Члены клуба — уважаемые люди, зачем огорчать их подозрениями?

— А ты знаешь?

— А я знаю.

Он наблюдал, как Инка умело расправляется с устрицами, запивая каждую глотком «Монтраше». Метр Анатолий лично раскупорил перед ними бутылку, плеснул на пробу, и когда вино было одобрено, оставил бутыль в ведерке и удалился.

Не в силах отказаться от третьей порции отделенного от рыбьего бока жемчужного мяса, которую ей подал, повинуясь благожелательному кивку Михаила, официант, Инка сказала, блестя глазами:

— Девочки в твоем клубе — как? Своих держите, Золушек водите с улицы навроде меня, или что-нибудь типа Каролины, которая не меньше чем за десять тысяч баков?