У г-жи Воеводовой была маленькая лохматая собачка, которая попрошайничала у стола, тихонько тявкая, чтобы привлечь внимание хозяйки. Она звала ее Дусик и кормила кусочками мяса, с удовольствием наблюдая, как та ест, виляя хвостом. Я вспомнил слова мамы, говорившей, что во Франции все под стать самой стране – маленькое и изящное, в то время как в России просторы безграничны, а животные и люди имеют внушительный рост. Наша собака Бари, которую мы оставили в Москве, когда пришлось бежать из России, была огромным сенбернаром с рыже-белой шерстью, постоянно вынюхивающим что-то носом и добрыми глазами. Бари жил на улице в конуре и чувствовал там себя превосходно. Вход в дом был ему запрещен. М-ль Буало уважала его за его происхождение, которое, как говорила она, могло быть только гельветическим. Брат, сестра и я любили неуклюжего, веселого Бари; нам нравилось, как он неловко прыгал, как, играя, валил нас в снег и ласково лизал. Каждый день мы тайком убегали к нему из дома. Однако с началом уличных боев в Москве родители запретили нам играть во дворе.
Наше жилище превратилось в крепость. Двое вооруженных сторожей-черкесов днем и ночью по очереди дежурили у ворот. Друзья семьи, квартал которых был еще более опасным, чем наш, укрылись в нашем доме и спали на раскладушках в коридорах. Брат и я безвыходно сидели дома и могли лишь время от времени приподнимать матрасы, которыми были закрыты окна с целью защиты от пуль. Когда м-ль Буало выходила, мы выглядывали на улицу и вполголоса переговаривались. Там вдоль стен скользили силуэты в униформе – «хитрые индейцы». Однако, как это ни странно, эти «индейцы» были не красными. Это были против всякой логики белые – героические защитники порядка, узнаваемые по нарукавным повязкам, очень молодые, вооруженные люди. Ровно в полдень наш повар передавал им через слуховое окно на первом этаже краюху хлеба и кусок сала. За углом стояли большевики – красные, виновные, как говорил папа, во всех бедах России. Настоящий христианин должен молиться за победу белых над красными. Неожиданно началась ружейная пальба. Гувернантка кинулась к нам, чтобы оттащить от окна. Мы насторожились, стараясь представить ход перестрелки. Брат безошибочно, как настоящий солдат, определял вид оружия по звуку выстрела: «Это ружье; это – пулемет; это – пушка, но она, должно быть, стоит за городом, мы вне ее досягаемости…» Я очень боялся и старался успокоиться, уверяя себя, что речь идет об игре взрослых и что этот беспорядок нас не касается, ведь мы – дети. Наконец грохот в городе стих. И в наступившей тишине один из сторожей-черкесов принес нам в ладонях пули шрапнели. «Возьми, – сказал он с загадочным видом Шуре. – Они еще теплые. Я нашел их возле дома!» «Они кого-нибудь убили?» – спросил я. «Может быть!» – ответил уклончиво брат. Я настаивал: «Кого они убили? Красных или белых» «А тебе разве не все равно? – пробормотал Шура. – В любом случае, ты в этом не разбираешься!» Черкес, улыбаясь, покачал головой. «В самом деле, – признал он, – в этой неразберихе никогда не узнаешь, в кого целятся, кто убит… Кому повезет!… Решает Аллах!…»
Он был мусульманином, как и большинство его соотечественников. Перед революцией Шура забавлялся тем, что заставлял его злиться, показывая полу своего пальто, свернутую в виде уха свиньи, что, кажется, является тяжелым оскорблением для исповедующих ислам. Однако теперь такие глупые шутки были совсем неуместны. Большевистская угроза сделала нас всех серьезными. Брат поделился со мной пулями шрапнели, которые стали такими же неопасными, как билетики детской игры: мы сердечно поблагодарили сторожа за подарок.
Некоторое время спустя взрослыми овладела паника. Они разговаривали между собой только о паспортах, пропусках и расписании поездов. Слуги, которые, как мне помнится, были всегда сдержанными, исполнительными и учтивыми, потребовали прибавки к жалованью, оставили один за другим свои места, прихватив кое-какие безделушки и нагрубив маме. Шепотом говорили о том, что учащиеся офицеры – «юнкера», защищавшие город, – были окружены, разоружены и что большевики взяли власть в Москве в свои руки. Папа решил, что мы должны все бросить и бежать, чтобы спастись от неминуемого сведения счетов. В этих условиях не могло быть и речи о том, чтобы взять с собой Бари. Сестра, брат и я напрасно умоляли родителей, они были непреклонны. И после долгих переговоров согласились наконец отдать нашего дорогого доброго сенбернара хозяину, который нам его продал несколько лет назад.
Во время последнего обеда в нашей столовой, когда мы – молчаливые, удрученные – мысленно прощались с домом, в котором счастливо и обеспеченно жили столько лет, отворилась дверь, и на пороге – как живой укор – появился Бари. Он, никогда не входивший в дом, почувствовал в тот день, что мог себе все позволить. Невзирая на запрет, он пришел попрощаться с нами в последний раз, по-своему. Он знал, что больше нас не увидит, и грустил поэтому, как и мы сами. Вопреки всем приличиям сестра, брат и я со слезами на глазах бросились к нему и стали его целовать. Он благодарно лизал наши руки и жалобно скулил. Отец ласково разлучил нас и отвел Бари в конуру. Пес покорился, не сопротивляясь. Смотря на парижскую собачку г-жи Воеводовой, которая суетилась, желая получить прибавку к угощению, я с волнением вспоминал неуклюжего и преданного московского сенбернара. Но как смогли бы мы устроить его в нашей скромной квартире в Нейи? Мама была права: выбрав жизнь во Франции, мы должны были пожертвовать многим.
Погрузившись в свои мысли, я вдруг заметил, что мать Никиты выгнала насытившегося, наконец, Дусика и рассказывала уже что-то, с интересом рассматривая меня. Застигнутый врасплох ее вниманием, я вернулся в мир роскошных хозяев, удаче которых должен был бы завидовать. Г-жа Воеводова говорила о рассказе, который в то время писала на русском, чтобы развлечься. Он назывался «Слезы княжны Елены». И, по ее словам, это был ее не первый опыт. Она уже написала четыре или пять книг, но, как говорила она, ни одна из них не была опубликована, потому что эмигрантские издатели «скандально мешали» своей литературе. Однако, скорее всего, у них не было денег, и они брались издавать только известных авторов – «несомненную ценность», по ее выражению. Жертва интриг, г-жа Воеводова тем не менее утверждала, что совсем не была огорчена.
– Я получаю удовольствие, – сказала она, – от того, что рассказываю истории, держа перо в руках. И чем они необычнее, тем больше меня увлекают. Неважно, что рукописи остаются в ящике письменного стола. Главное, что я смогла заинтересовать ими людей, которые дороги мне!
Произнося эти слова, она многозначительно взглянула на мужа и сына. Они поддержали ее. Георгий Воеводов подсказал:
– Тебе следовало бы прочитать детям начало «Слез княжны Елены»…
– Но я написала только тридцать страниц! – возразила она. – И Никита их видел!
– Он – да, но не его друг!
Я покраснел до корней волос. Г-жа Воеводова вопросительно посмотрела на меня. Потенциальный слушатель, я неожиданно стал ей интересен. Щеки ее порозовели. Погасшие глаза засветились радостью в предвкушении общения. Она обратилась ко мне с неожиданной фамильярностью:
– Знаете, Люлик (она назвала меня Люлик, что казалось совсем неуместным), речь идет об очень сентиментальной, очень романтичной и совсем немодной истории!… Однако мне совершенно все равно! Я пишу с удовольствием… Никите тоже понравилось… Впрочем, она очень короткая… За полчаса закончим!
Я был польщен тем, что ее интересовало мое мнение, в то время как она уже знала мнение мужа и сына. Готовясь к чтению, она как бы заранее извинялась за услугу, которую требовала от меня. Это, наверное, естественно, когда писатель боится заставить скучать своих слушателей? Я прочитал уже несколько книг для юношества – произведения из серии «Розовая библиотека»[4] – Жюля Верна, Мориса Леблана, одно или два Фенимора Купера, однако никогда еще не видел настоящего писателя. И совершенно не знал, как ведут себя в обычной жизни эти особенные люди, профессия которых состоит в том, что они сочиняют небылицы. И вот один из них у меня перед глазами, сидит по другую сторону стола, деликатно откусывая ягодное пирожное. Конечно, ни один из рассказов г-жи Воеводовой не удостоен чести быть опубликованным, как рассказы настоящих писателей, тем не менее она была причастна, по моему мнению, к таинству, которым окружены эти продавцы лжи. Благодаря ей я буду посвящен в тайны магии из первых рук.
