Снова и снова он пытался представить себе, каким образом он, как Фальк, мог бы оставить послание самому себе, но уже как Рамаррену. Проблема эта сама по себе была столь нелепой, что притупляла воображение и казалась неразрешимой. Синги контролируют каждый его шаг; послание не дойдет до адресата.

Сначала Фальк думал воспользоваться Орри как посредником, приказав ему сказать Рамаррену: «Не отвечайте на вопросы Сингов»… но он не был уверен в преданности Орри, в том, что мальчик сохранит приказ в тайне от захватчиков. После всех манипуляций Сингов над сознанием бедного ребенка он теперь фактически был их орудием; даже то лишенное смысла сообщение, которое Фальк передал Орри, могло уже стать достоянием Повелителей.

И нет никакого устройства или уловки, никакого средства или способа, чтобы предпринять обходной маневр и выйти с честью из создавшейся ситуации. Одна лишь совсем призрачная надежда на то, что он выстоит, что бы с ним ни сделали, что он сможет остаться самим собой и откажется забыть, откажется умереть. Единственное, что давало ему основание надеяться на подобный исход, — уверения Сингов, будто это невозможно.

Они хотели, чтобы он поверил в то, что это невозможно.

Все те иллюзии и галлюцинации первых часов или дней Фалька в Эс Тохе, по всей видимости, имели целью привести его в состояние смятения, сбить с толку, подорвать веру в самого себя, в свои убеждения, знания, в свои силы. Вот чего добивались Синги. Тогда все их разглагольствования о стирании содержимого мозга являются в равной степени запугиванием и шантажом с целью убедить его, что он не в силах противостоять парагипнотическим операциям.

Но Рамаррен и не выдержал…

Однако у Рамаррена не было подозрений и предубеждений насчет способностей Сингов и насчет того, что они пытаются сделать с ним, в то время как у Фалька были. В этом и состояла разница. Но даже с учетом всего вышесказанного память Рамаррена не была уничтожена полностью, что, по их уверениям, ожидало память Фалька. Если же удача от него отвернется…

«Надежда — вещь более хрупкая и ненадежная, чем сама вера, — подумал он, шагая по комнате под беззвучные отблески молний бушевавшей над его головой грозы. — Хорошие времена наполнены верой в жизнь; в плохие времена остается только надеяться на лучшее. Но сама суть от этого не меняется: каждый разум образует неразрывные связи с другими разумами, а также с окружающим миром и со временем. Без веры человек живет, но нечеловеческой жизнью; без надежды он погибает. Когда нет места дружбе, когда люди не прикасаются друг к другу, чувства неизбежно атрофируются, разум становится холодным и одержимым. Единственно возможными отношениями между людьми становятся отношения хозяина и раба, убийцы и жертвы…»

Законы существуют для того, чтобы подавлять те побуждения, которых люди сами боятся в себе больше всего. «Не убий!» — единственный Закон, превозносимый Сингами. Все остальное дозволено. По всей видимости, это значит, что ничто другое их, в общем-то, и не интересует… Страшась своего собственного тщательно скрываемого влечения к смерти, они проповедуют почтение к жизни, в конечном счете дурача ложью и самих себя.

У Фалька не было бы ни единого шанса одолеть противника, если бы не качество, с которым не в силах справиться ни один лжец, — человеческая честность. Возможно, им даже не приходило в голову, что человек способен так сильно жаждать остаться самим собой, жить собственной жизнью, что он находит в себе силы сопротивляться, даже не имея ни малейшего шанса на успех.

Все возможно…

Успокоив наконец разбушевавшиеся мысли, Фальк взял книгу, что подарил ему Владыка Канзаса, и какое-то время внимательно читал, пока его не сморил сон.

На следующее утро — возможно, последнее в этой его жизни — Орри предложил ему продолжить осмотр достопримечательностей города с аэрокара. Фальк согласился, заметив, что хотел бы взглянуть на Западный океан. Двое Сингов, Абандибот и Кен Кениек, вежливо спросили, можно ли им сопровождать их почетного гостя и постараться ответить на все возникающие вопросы о Земле или о ходе предстоящей операции.

По правде говоря, Фальк в глубине души надеялся побольше узнать о том, что они собираются сделать с его мозгом, и тем самым подготовиться к сопротивлению. Но ничего хорошего из этого не вышло. Кен Кениек сыпал бесконечным потоком терминов, разглагольствуя о нейронах и синапсах, блокировании и разблокировании, о наркотиках, гипнозе, парагипнозе и подключенных к мозгу компьютерах Все это было для Фалька бессвязным набором слов, причем слов устрашающих, и вскоре он прекратил всякие попытки вникнуть в смысл речей Синга.

Аэрокар, пилотируемый бессловесным слугой, который казался всего лишь придатком органов управления, поднялся над горами и устремился на запад над яркой в краткую пору весеннего цветения пустыней. Через несколько минут машина приблизилась к гранитной глыбе Западного Хребта. Несущие на себе суровую печать катаклизмов двухтысячелетней давности, горы Сьерры вздымали в небо свои зазубренные пики, выраставшие из заснеженных ущелий. За горными кряжами лежал залитый солнечным светом океан, под его волнами темными пятнами проступали затонувшие участки суши.

Давным-давно там стояли забытые ныне города — подобно тому как в голове Фалька таились позабытые города, имена и лица. Когда аэрокар развернулся, чтобы лететь обратно на восток, Фальк сказал:

— Завтра будет землетрясение — и Фальк скроется в пучине…

— Мне очень жаль, но это неизбежно, лорд Рамаррен, — с удовлетворением в голосе произнес Абандибот.

А может, Фальку только почудилось, будто в его голосе промелькнула нотка удовлетворения? Всякий раз, когда Абандибот выражал свои чувства словами, это звучало настолько фальшиво, что, казалось, подразумевало прямо противоположные эмоции; но, возможно, Абандибот вообще не испытывал каких-либо чувств или душевных волнений. Кен Кениек, с водянистыми глазами и бледным лицом, чьи правильные черты не были отмечены печатью возраста, никогда и не пытался изобразить те или иные эмоции. Дело было не в его флегматичности или безмятежности, но в полной закрытости, самодостаточности и отрешенности.

Аэрокар стрелой мчался над пустынями, отделявшими Эс Тох от моря. На их обширные пространства явно давно не ступала нога человека. Машина совершила посадку на крыше здания, где находилась комната Фалька. После нескольких тягостных часов, проведенных в обществе холодных, бесстрастных Сингов, он страстно мечтал даже об этом призрачном уединении. И ему не стали чинить препятствий. Остаток дня Фальк провел в своей комнате с полупрозрачными стенами, опасаясь, что Синги вновь одурманят его или навеют какие-нибудь иллюзии, пытаясь привести в смятение или ослабить волю «почетного гостя». Однако, по всей видимости, они чувствовали, что нет особой необходимости предпринимать дополнительные меры предосторожности. Его оставили в покое — пусть себе шагает по полупрозрачному полу, сидит или читает свою книгу. Что, в конце-то концов, он может предпринять против их воли?

Снова и снова в течение долгих часов ожидания Фальк возвращался к книге. Он не осмеливался делать на ней никаких отметок, даже ногтем, только читал страницу за страницей, хотя и без того практически знал содержание наизусть, полностью поглощенный данным занятием, вникая в смысл, повторяя каждое слово про себя, что бы он ни делал — расхаживал по комнате, сидел или лежал. Вновь и вновь мысли его возвращались к самому началу книги, к самым первым словам на самой первой странице:

Поздно ночью, под гнетом усталости и голода, под напором мыслей, которые Фальк непрерывно гнал от себя, и страха перед смертью, которому он не позволял овладеть собой, разум его наконец пришел к тому состоянию, которое он так долго искал. Стены пали, душа отделилась от бренного тела, и он превратился в слова. Он стал тем самым словом, что было произнесено во тьме в самом начале времен, словом, которое некому услышать. Он стал первой страницей времени.