— Да. Пожалуйста, пересядьте на тот стул, он вполне прочный…

— А мне нравится этот. Ну, и каковы же у вас успехи?

— Пока что денег хватает на пару номеров, но мне обещаны еще средства. Уже нашелся печатник, который понимает, в какую петлю сует голову. И мы получили письмо от Стефана Орагона из Ракавы…

— И все же расходы ваши вряд ли будут покрыты.

— Ну, если заседание ассамблеи все-таки состоится, можно было бы даже и на некоторую прибыль надеяться.

— А как вы думаете решить проблему цензуры?

— Мой друг Брелавай считает, что уже кое-чего добился. С тем самым человеком… помните? О котором вы тогда упоминали? С Гойне.

Эстенскар снова коротко, пожалуй даже натянуто, усмехнулся.

— И сколько же у вас в редакции народу?

— Мы четверо из Солария. И еще человек шесть-семь из Красноя. В том числе и Александр Карантай, которого вы, возможно, знаете.

— Да. Очень талантливый писатель и очень хороший человек. По-настоящему добродетельный. Вам повезло. Это очень хорошо, что Карантай будет с вами работать. Значит, это, по всей видимости, будет литературный журнал?

— Поначалу да. Проще найти общий язык с Управлением по цензуре.

— Вот именно! — презрительно воскликнул Эстенскар, однако в голосе его явно звучало удовлетворение. — Этих олухов, если иметь терпение, всегда в итоге можно обвести вокруг пальца — они ведь никогда не верили в действенность художественного слова, да и к Меттерниху никогда как следует не прислушивались. Он-то понимает, как может быть опасна литература! Да если б Меттерних имел возможность воплотить в жизнь свое самое заветное желание, то в империи на свободе не осталось бы ни одного поэта; все они давно сидели бы в темницах Спилберга. Нет, я порой просто восхищаюсь Меттернихом! По крайней мере, это действительно сильный противник, у которого есть голова на плечах. И он достаточно просвещен, чтобы бояться могущества идей и слов. Он из породы тех, кто столь успешно действовал в 89-м, а не из этих «новых», всяких там ренегатов типа Генца, с их оппортунизмом и безграмотным мистицизмом, поистине достойных слуг этих Габсбургов — Бурбонов — Романовых, которые настолько тупоголовы, что не в состоянии ни в чем разобраться, даже когда благодаря некоей идее прямо в них целятся из ружей! Слава богу, Меттерних сейчас в Вене, так что нам здесь предстоит бороться лишь с проявлениями нынешнего тупоумия, а не с изощренным коварством восемнадцатого века!

После столь бешеной тирады ни о какой вежливой сдержанности речи быть, разумеется, не могло.

— Мы назвали журнал «Новесма верба», — сказал Итале, и оба с энтузиазмом погрузились в обсуждение различных планов, перебивая друг друга, сверкая глазами, яростно жестикулируя и бегая взад-вперед по комнате. Закат тем временем догорел, в комнате стало темновато, но за дверью по-прежнему стучал ткацкий станок. Потом колокола — на университетской церкви Святого Стефана и на звоннице кафедрального собора — пробили шесть, половину седьмого, семь… крыши и трубы каминов по ту сторону улицы окончательно утонули в коричневых густых осенних сумерках, потом зажглись окна, и очертания крыш вновь возникли на фоне мрачного темного неба… Наконец Итале пришло в голову зажечь свечу. Он полностью сосредоточился на этом занятии, а когда поднял голову, то в неверном свете свечи встретился глазами с Эстенскаром, внимательно на него смотревшим.

— Вы понимаете теперь, почему я должен был прийти к вам? — спросил поэт.

— Да, и я очень рад, что вы пришли, — тихо ответил Итале.

— В тот вечер я вас сразу признал, — продолжал Эстенскар, по-прежнему следя за Итале желтоватыми, странно неподвижными глазами. — Не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду, употребляя это слово… Всегда в итоге приходишь в такие места, к таким людям, к которым не мог не прийти… Но если ошибешься, не признаешь их и отвернешься — все, судьба не задастся. Вы меня понимаете?

— По-моему, да.

— Судьба ведь не всегда милостива к человеку, как вам, должно быть, известно… хотя мне кажется, вы над этим пока не задумывались… Вы католик?

— В общем, да. Ем с помощью вилки и ножа, ношу шляпу и не украшаю себя перьями.

— Ну и я был таким. Только шляпу я снял.

— Разве внешняя форма так уж важна? — проявил великодушие Итале.

— Для поэтов — разумеется. Впрочем, не обращайте внимания. Я бы хотел… рассказать вам о себе, Сорде. — Он отвернулся от света, и лица его не было видно, но голос звучал требовательно и сурово. — Хотя, наверное, вы уже все обо мне знаете от Палюдескаров.

— Я у них с тех пор так и не был.

— Неужели? А Луиза несколько раз поминала вас в разговоре; я думал, вы часто у них бываете. Однако меня удивляет, что они тогда и словом не обмолвились на мой счет. Вообще-то благоразумная сдержанность не относится к числу их добродетелей. Оба просто обожают сплетни — причем чем грязнее и глупее, тем лучше, — и особенно любят так называемые амурные истории, для которых больше подходит старинное слово «адюльтер». Но раз уж мы с вами познакомились, то лучше я сам вам расскажу то, что вы все равно так или иначе узнаете от других. Два года назад я совершил один глупый поступок — влюбился. Мало того, стал любовником замужней женщины. Женщины довольно глупой, очень жадной, очень жестокой и не слишком красивой. Однако она мгновенно запустила свои коготки мне под кожу и стала править моими мыслями и плотью так, что я буквально превратился в марионетку и начинаю дергаться, стоит ей шевельнуть пальцем. Я стал ее собственностью. И если бы сейчас она позвала меня, я бы пополз к ее дому на четвереньках. Я немало времени провел у ее дверей, умоляя лакея впустить меня; я даже сходил к ее мужу и в с-слезах… просил его… Простите меня, Сорде! Я сейчас ухожу. И вообще, все эти истории вам совершенно ни к чему. — Эстенскар вскочил и бросился к двери, нервный, резкий, в элегантном, отлично сшитом сюртуке и великолепной сорочке. Итале, не задумываясь о последствиях своего поступка, преградил ему путь.

— Вы не можете сейчас уйти! — страстно выкрикнул он.

Эстенскар пошарил в воздухе рукой, нащупал свой стул без спинки и плюхнулся на него, сгорбившись и молча роняя слезы; потом достал из кармана платок, вытер глаза и высморкался.

— Все это совершенно ни к чему, — повторил он тихо и по-детски беспомощно. Потом решительно откинул назад свои рыжие волосы и заговорил, как обычно: пронзительным тоном, чуть насмешливо. — Как ваше имя?

— Итале.

— А мое Амадей. Что это там?… Сыр?

— Да, из Партачейки.

— Неужели с собой привезли? — Сыр находился от него довольно далеко, примерно на расстоянии метра.

— Нет, мне тетя прислала. Одному богу известно, как ей удалось уговорить того человека, чтобы он притащил такую огромную головку сыра прямо ко мне домой! Вы, кстати, перекусить не хотите?

Вскоре оба уже сидели за столом; сырная голова, в своей синей обертке выглядевшая куда более внушительно, чем ее владелец в своем синем сюртуке, устроилась на единственной в доме тарелке; рядом с тарелкой лежал нож и полбуханки хлеба, а также стоял кувшин с водой, довольно-таки противной на вкус.

— У меня гостей практически не бывает, — заметил Итале, — и мне нравится жить просто, как живут в провинции: ничего показного, никаких лишних тарелок, вилок, все по-свойски…

— Так вы сказали, вам тетушка сыр прислала? А еще родные у вас есть?

— Дядя, сестра, ну и, конечно, родители. По меркам Монтайны, семья у нас небольшая.

— Ну, у меня-то вообще один брат. Он безвыездно живет у себя в поместье. Так вы, значит, единственный наследник? Вам, должно быть, многим и весьма существенным пришлось пожертвовать, уезжая из дома?

— Мне казалось, что так нужно.

— Так нужно… — Эстенскар посмотрел на Итале, на сыр, на горящую свечу. — Как легко вы это сказали! Нетрудно догадаться, скольких переживаний стоила вам теперешняя легкость… Разумеется, вы правы: единственно верная дорога — делать то, что ты должен. Только я с нее сбился!