— Мама, дорогая, ты же понимаешь… — Он запнулся.

— Надеюсь, что да, милый. Я хочу только одного: чтобы ты был счастлив. — Она заглянула в его чемодан. — Ты наденешь синий сюртук?

— Как я могу быть счастлив, если отец…

— Ты не должен на него сердиться, дорогой.

— Я и не сержусь. Но если бы только он… — Итале снова запнулся, потом набрался смелости и договорил: — Если бы он хотя бы попытался понять, что я хочу поступить по справедливости!

Элеонора молчала. Когда же наконец заговорила, то голос ее звучал по-прежнему мягко:

— И все-таки ты не должен на него сердиться, Итале.

— Поверь, я стараюсь изо всех сил! — воскликнул он так страстно и серьезно, что мать улыбнулась. — Но ведь он не желает даже как следует объясниться со мной…

— Не уверена, что словами вообще можно что-либо объяснить, — промолвила Элеонора. — Вряд ли. — Она видела, что сын ей верит. Да, конечно, все так. И она тоже когда-то верила, что люди могут быть абсолютно честны по отношению друг к другу, и отнюдь не считала, что стала лучше или умнее, эту веру утратив. Вот сейчас, например, если она хочет быть абсолютно честной, то должна умолять сына остаться дома, не покидать ее, ведь если он уедет, то никогда уже домой не вернется!.. Однако она лишь повторила: — Ты наденешь синий сюртук? Утром в дилижансе может быть очень прохладно.

Итале с несчастным видом кивнул.

— Я хочу приготовить тебе кое-что в дорогу; Эва отложила отличный кусок ростбифа, — продолжала Элеонора. И тут же почувствовала при этих словах неколебимую реальность его отъезда — кусок холодного ростбифа, стук колес почтового дилижанса, пыль на дороге, по которой Итале увозят из дома, тишина столовой, где все они, Гвиде, Лаура и она сама, будут уже завтра сидеть без него, — и поспешила уйти, чтобы в одиночестве как-то справиться с невыносимой тоской.

Итале спустился в лодочный сарай на берегу; время у него еще было, и он решил получше укрепить рулевое весло. Косые солнечные лучи ярко освещали дорогу и зеленую лужайку на склоне, чуть выше лодочного сарая, но над горой Охотник облака уже превратились в тяжелые набухшие тучи, а затянувшая озеро дымка приобрела зеленоватый оттенок. Укрепив руль, Итале принялся вощить борта, чтобы хоть чем-то занять себя. В сарае стоял жаркий полумрак, пахло воском, отсыревшим деревом, водорослями. Сквозь щели в неструганых сосновых досках, которыми был крыт сарай, просачивались солнечные лучи, играя на воде. С дороги доносились голоса возвращавшихся домой. Кто-то затянул печальную песню:

Делать в сарае было больше нечего. Итале поднялся по заросшему травой склону и вышел на обсаженную тополями дорогу. Те косцы, что, видимо, убирали сено на северном поле, уже прошли; все, разумеется, было закончено вовремя — Гвиде редко позволял грозам застать его врасплох во время сенокоса. На дороге было пусто; потом показались старый Брон и Давид Анжеле; они возвращались с виноградников; с ними шла Марта, жена Астолфе. Мужчины, как всегда, были в темной рабочей одежде; они немного принаряжались лишь по праздникам — когда надевали белоснежные, ярко вышитые рубахи. Брон широко и неторопливо мерил землю своими длинными ногами, задумчивый, похожий на старого печального коня, еще сильного, но уже расходующего свои силы в соответствии с немалым возрастом — экономно и мудро. Молодой Давид Анжеле рядом с Броном выглядел каким-то незначительным. Рядом семенила Марта в темно-красной, цвета грацата, юбке и вышитой блузке, и каждые ее два шага приходились как раз на один шаг Брона. Лет десять назад двадцатилетняя Марта была настоящей красоткой. А теперь на щеках и в углах губ у нее пролегли морщинки, зубы потемнели, а кое-где и выпали, но улыбка была по-прежнему светлой.

— Никак вы снова уезжаете, дом Итаал! — спросила она юношу.

— Да, Марта, завтра.

Конечно же, все знали, что дом Гвиид и дом Итаал повздорили. Давид Анжеле лукаво глянул на Итале; Брон хранил молчание; но лишь одна Марта знала, как тактично продолжить опасный разговор:

— Только нынче вы ведь в королевскую столицу едете, дом Итаал, верно? Так мне Давид Анжеле сказал.

— Так дом Гвиид сказал молодому Кассу! — поспешно поправил ее Давид Анжеле, снимая с себя всяческую ответственность.

— Большой, должно быть, город! — продолжала Марта, явно не испытывая ни малейшего желания этот город повидать. — А народу там, говорят, что мух на сахаре!

— Только тебе, Марта, не стоило бы называть столицу «королевской», — заметил молодой виноградарь, лукаво покосившись на Итале. — Ты же знаешь, там теперь никакого короля нет!

— Зато там сидит эта заморская герцогиня! И нечего меня учить, парень. Как мне нравится называть столицу, так я ее и называю! Как встарь, как моя мать ее называла. А что, дядюшка, или я не права?

— Права, права, — сумрачно подтвердил старый Брон, не замедляя шага.

Итале спросил Марту, как поживают три ее маленькие дочки. Она в ответ рассмеялась и пояснила, что всегда смеется, когда о ее девочках спрашивают, ведь они ни разу ей повода заплакать не дали. С Броном Итале поговорил о видах на урожай винограда и о новых посадках орийской лозы. Итале всю жизнь считал себя учеником и верным последователем Брона в том, что касалось искусства виноградарства. Вскоре они вышли на Вдовью дорогу, и Марта сказала:

— Тут вам сворачивать, дом Итаал, так что желаю вам доброго пути! Храни вас Господь! — И она, постаревшая, пополневшая, беззубая, улыбнулась ему прежней, молодой и светлой улыбкой.

Особенно тепло Итале пожал руку Давиду Анжеле — ему было неловко: он почему-то испытывал к этому молодому крестьянину неприязнь. Наконец он снова повернулся к Брону:

— Когда я вернусь, Брон…

— Да, конечно, вернетесь! — Глаза их встретились. Итале показалось — а может, он просто очень хотел, чтобы это было так? — что старик все понимает без слов и знает о нем, Итале, куда больше, чем он сам. Просто Брон не испытывал потребности говорить о таких вещах вслух. Быстро простившись со старым виноградарем, Итале поспешил домой, ужинать.

Ужинали рано — завтра нужно было рано вставать — и за ужином засиживаться не стали. Когда появилась Эва и стала, шаркая домашними туфлями, убирать тарелки с синей каймой, все вздохнули с облегчением. Однако у Эвы лицо было таким же мрачным, как и у всех в доме.

После ужина Гвиде ушел на конюшню, а женщины уселись с шитьем в гостиной. Итале стоял у стеклянной двери, выходившей на просторный балкон, и смотрел на озеро. Над Малафреной разливался какой-то странный свет; вода казалась почти черной, а длинный, поросший лесом гребень горы над Эвальде — необычайно светлым на фоне помрачневшего неба. Теперь с юго-запада дул сильный ветер, покрывая воду на озере перекрещивающимися полосами ряби. Вокруг быстро сгущались сумерки, надвигалась гроза. Итале обернулся и посмотрел на мать и сестру. Когда он уедет, они все так же будут сидеть здесь, опустив глаза к работе, истинные хранительницы очага… Мать, почувствовав его взгляд, на минутку оторвалась от шитья и посмотрела на него — как всегда, чуть грустно и ласково. Потом сказала:

— Посмотри-ка, по-моему, получится очень мило. — Она встряхнула в воздухе что-то белое, непонятное. — Ее первое бальное платье…

— Да, очень мило, — согласился он. — Знаешь, я, пожалуй, схожу к Вальторскарам — попрощаться. Граф, наверное, уже дома.

— Что ты, гроза вот-вот начнется! Ты на небо посмотри!

— Ничего, я быстро! Им ничего передать не нужно?

Прыгая через три ступеньки — с двенадцати лет он всегда только так взлетал на эту лестницу, подумал он вдруг, — Итале сбегал к себе и стал поспешно рыться в ящике с книгами. Наконец он вытащил оттуда небольшой томик в белом кожаном переплете, уже довольно потрепанном. Это был перевод «Новой жизни» Данте, купленный им в Соларии. Итале присел с книгой за письменный стол, написал на форзаце несколько слов, поставил под ними свою подпись, число, сунул книгу в карман и вышел из комнаты.