— Интересно, почему великая герцогиня безвыездно сидит в Рукхе?

— По словам Орагона, она опасается демонстраций.

— Да, Синалья, пожалуй, более уязвима. Хотелось бы знать: чего герцогиня на самом деле боится?

— Чертова австрийская корова на троне Великого Эгена! Да мы просто обязаны показать ей ее настоящее место!

Карантай рассмеялся:

— Что-то ты в последнее время уж больно свиреп!

— Все мы стали злыми. Жара. Люди устали. Господи! Как же все мы устали! Но когда-нибудь это ведь должно перемениться? Я приехал сюда пять лет назад. И все это время — всю мою жизнь, всю нашу жизнь, Сандер! — с тех пор, как мы появились на свет, сеть становилась все крепче, ячеи — все теснее… Вся Европа похожа на пересыхающий в жаркое лето пруд!

— Из которого австрийский скот допивает последнюю водичку, — подхватил Карантай. Друзья двинулись дальше. Над тропинкой, прямо у них перед носом, перелетела с одного дуба на другой сова, мягко шевеля крыльями, похожая в сумерках на спутанный клубок темной шерсти. Сова явно охотилась.

Брелавай, который все это время замещал Итале на посту главного редактора журнала, хотел тут же передать ему бразды правления, но Итале не торопился снова взваливать на себя всю ответственность, и многие его в этом поддерживали: сейчас, как никогда, всем им нужно было быть очень осторожными, а Итале власти считают неисправимым бунтарем, и первое же его публичное выступление может поставить под удар как его самого, так и сотрудников редакции. Денег у него благодаря накопившемуся за два года жалованью было пока достаточно, да и в курс дела он еще как следует не вошел. Он тем не менее сотрудничал с журналом почти бесплатно, вместе с Санджусто делая репортажи о заседаниях ассамблеи, а заодно и проверяя, можно ли ему уже безнаказанно печататься в журнале. Оба просиживали на галерее в Зале Собраний целыми днями и слушали бесконечные дискуссии, которые вели на латыни депутаты, весьма немногочисленные в это летнее время. Репортеры остальных изданий даже не давали себе труда присутствовать на подобных заседаниях, а «Меркурий» получал сводку предполагаемых изменений прямо из канцелярии председателя ассамблеи. Однажды, чтобы развеять скуку, Санджусто и Итале придумали в одном из своих материалов описать дебаты, которые якобы велись в Национальном Династическом Собрании обоих египетских царств 11 августа 1830 г. до н. э. Выглядело это примерно так:

«Президент: — Предоставляю слово господину Афазису, депутату Карнака.

Господин Афазис: — Господа! По непроверенным данным, которые предоставил нам уважаемый депутат от Птуна-Ниле, две телеги поистине бесценного груза — куриных яиц и редиски, — а также небольшая повозка с мумифицированными кошками были на целых шестьдесят два часа задержаны и подвергнуты тщательнейшему осмотру у Западных ворот главного города страны, где обитает Его Божественное Величество. Итак, достоверны ли эти данные? И может ли вообще служить материальным доказательством то, что куриные яйца и редис попали к заказчику абсолютно несъедобными, а мумии кошек, этих священных животных, подгнили из-за совершенно не соответствующих требованиям условий хранения, ибо слишком долго находились на жаре?…»

Брелавай напечатал эту шутку в одном из номеров журнала за подписью «Хеопс», и цензура материал пропустила. Он оказался последним из посвященных дебатам в ассамблее.

Ибо на следующий день, после открытия заседания, на трибуну поднялся премьер-министр Корнелиус и от имени великой герцогини Марии попросил отложить работу ассамблеи до октября, поскольку плохое самочувствие герцогини, связанное с жарой, помешало ей достаточно внимательно изучить решения, принятые депутатами, и одобрить их или же наложить на них вето. Председательствующий, представитель старинного аристократического рода и политик правого толка, все дебаты, разумеется, тут же прекратил и предложил отложить сессию до середины осени, а когда представители левых сил запротестовали, правые демонстративно покинули зал, поставив протестующих перед невозможностью принятия иного решения в отсутствие необходимого кворума в семьдесят человек. Все это заняло не более восьми минут. Итале и Санджусто даже пришлось сравнивать свои записи, чтобы быть уверенными, что они успели записать все, что произошло на заседании ассамблеи. С этими новостями они тут же направились в кафе «Иллирика», но, увы, опоздали: людям, лишенным работы, только и требовались подобная тема для споров и повод для возмущения. Закрытие парламента, деятельность которого до сих пор никого особенно не интересовала, вдруг оказалось в центре всеобщего внимания. Итале и Санджусто, и сами оказавшись без работы, бродили по раскаленным улицам, гудевшим, как встревоженный улей, слушали и зорко смотрели по сторонам. В парке народа было особенно много, как в праздник. В конце широкой каштановой аллеи у ворот дворца Синалья, теперь опустевшего, была выставлена усиленная охрана. Вся дворцовая стража, казалось, была поставлена теперь у ворот и дверей Рукха, мрачно возвышавшегося посреди площади, совершенно неприступного и, казалось, поджарившегося и ставшего красно-коричневым на жарком августовском солнце. Почти все магазины на улице Палазай, соединявшей оба дворца, были закрыты; витрины спрятались за железными ставнями. Бульвар Мользен над опустевшей рекой казался особенно длинным и раскаленным; одинокая баржа плыла вниз по течению и казалась черной в слепящем солнечном свете. Когда Итале и Санджусто пришли в редакцию, там их уже поджидал Орагон, явившийся прямо из зала суда. Все двери, рассказывал он, заперты, да и рты свои депутаты стараются держать на запоре. Ходят слухи, что вчера ночью из Вены прибыл курьер. Но, с другой стороны, курьеры из Вены приезжают постоянно…

— Я думаю, умер император, — решил юный Верной.

— Господи! — воскликнул Брелавай. — Лучше бы Меттерних!

— А вот это невозможно! — заявил Санджусто. — Меттерних будет жить вечно. А что, великая герцогиня действительно так больна?

Орагон, усевшийся прямо на огромный редакторский стол, сняв сюртук и распустив узел галстука, покачал своей тяжелой массивной головой:

— Она еще вчера вполне была на ногах. А сегодня утром даже ходила к мессе в часовню дворца Рукх. Ходят слухи, что у нее рак, и это вполне возможно, однако сегодняшних событий отнюдь не объясняет. — Орагон говорил громко, с легким восточным акцентом, запросто перекрывая царивший в редакции шум, и явно наслаждался своей силой и способностью доминировать в любом обществе, хотя и выглядел довольно утомленным. Сейчас он был способен ответить на любой вопрос журналистов и заставить любого, даже этих неуправляемых щелкоперов, уважать его, ибо знал, что многие газетчики давно уже утратили к нему доверие. Так что он инстинктивно повернулся к тому, в ком ощущал вожака, лидера данной группы журналистов, и заговорил с ним, как посвященный с посвященным:

— А что творится сейчас на улицах, Сорде?

— Откуда мне знать? — Всезнайство Орагона раздражало Итале. — Наверное, то же, что и здесь. Все мы в одной лодке.

— Больше всего они боятся, что толпы безработных устроят демонстрацию, — сказал Верной со свойственной ему мальчишеской безапелляционностью и самоуверенностью. — Они и ассамблею-то прикрыли, потому что боялись, как бы ее заседания не превратились в место откровенного обмена мнениями.

— По поводу чего? — спросил Брелавай. — И что же тогда готовится в Рукхе? И почему вдруг все австрияки дружно сунули голову в песок?

— А знаете, Верной, похоже, прав, — сказал Карантай. — Вот только почему так внезапно? Они же сами себе создают повод для беспокойства, хотя раньше всячески старались этого избежать. Не похоже на Корнелиуса. Что-то, должно быть, его подгоняет.

Этот спор мог продолжаться бесконечно, и в итоге его участники переместились в «Иллирику», но и там ни до чего не договорились. Слова лились рекой, люди приходили и уходили, и к девяти вечера голова у Итале уже раскалывалась от боли. Он сидел, безучастно уставившись в свой стакан с пивом; на кромке застыла полоска пены. Он поднес стакан к губам, допил пиво и, уже поставив стакан на стол и собираясь встать и уйти, заметил, что к нему направляется Орагон, ловко пробираясь меж столиков. Склонившись к Итале, Орагон тихо сказал: