— Куда это ты ходила? — спросил низкий мужской голос у нее за спиной. Она так и подскочила от неожиданности.

— Гуляла с Санзо Чекеем, папа.

Касс Бенат, плотный, коренастый, широкоплечий, казавшийся в сумерках особенно крепким и массивным, проговорил задумчиво:

— А я думал, он отлично и сам умеет по улицам ходить.

— Да, верно. — Лиза широко улыбнулась. Отец стоял перед ней, о чем-то серьезно размышляя.

— Ладно, ступай домой, — сказал он наконец и направился к колонке во дворе: умыться.

— Но она же когда-нибудь все равно выйдет замуж.

— Возможно.

— Что значит «возможно»? Ей уже восемнадцать. Есть, конечно, девчонки и покрасивее, да только и она не из худших. Да она теперь в любой день может замуж выскочить.

— Не выскочит. Пока будет с этим Санзо путаться.

— Подвинь-ка подушку, она мне углом прямо в глаз попадает. Что значит «путаться»? Что ты хочешь этим сказать?

— Да я и сама не знаю.

Касс сел в постели.

— Ты к чему это ведешь? — хрипло спросил он.

— Ни к чему. Я-то свою девочку знаю. А вот кое-кто из соседей может тебе ох как много порассказать всякого. И друг другу тоже.

Помолчали.

— А все потому, что я веду себя как дура, — уронила во тьму миссис Бенат. — Господи, да мне это и в голову не приходило! Да и с чего? Он же СЛЕПОЙ!

Снова помолчали. Потом Касс заговорил, в голосе его слышалось напряжение:

— Санзо не виноват. Он парень хороший. И работал хорошо. Не его вина…

— Ну мне-то объяснять не нужно. Такой был хороший, высокий красивый мальчик! И серьезный, в точности как ты был когда-то. Пусть это глупо, да только хотелось бы знать, что там господь задумал…

— Да какая разница! А вот что ты намерена делать?

— С Сарой-то я справлюсь. Она сама мне поможет, уж я ее знаю. У нее терпения никакого. А вот как с девочкой быть… Ведь если с ней еще разок на эту тему поговорить, так она себе такого навообразит!

— Тогда поговори с ним.

На этот раз они молчали куда дольше. Касс уже наполовину заснул, когда его жена вдруг взорвалась:

— Что значит «поговори с ним»?

Касс что-то пробурчал.

— Сам поговори с ним, если это так просто!

— Кончай, старушка. Я устал.

— Тогда я умываю руки! — Она была очень сердита.

Касс протянул руку и шутливо шлепнул ее пониже спины. Она сердито фыркнула, вздохнула, они наконец улеглись, тесно прижавшись друг к другу, и вскоре уснули. А поднявшийся в темноте осенний ветер рыскал по улицам и дворам.

Старый Вольф в своей комнатке без окон слышал, как любопытный ветер посвистывает за стенами дома, пытаясь проникнуть внутрь. Из соседней комнаты доносился негромкий храп Альбрехта и басовитый — Сары. Потом, услышав какое-то поскрипывание и позвякивание, он встал, отыскал тапочки и старый драный халат и зашаркал на кухню. Там было темно.

— Санзо, это ты?

— Точно.

— Зажги-ка свечу. — Вольф подождал, чувствуя себя в кромешной тьме очень неуютно. Звякнула жестянка, чиркнула спичка, и вокруг крохотного голубоватого язычка пламени снова возник привычный мир.

— Горит?

— Опусти-ка ее пониже. Вот так.

Они сели за стол. Вольф все пытался прикрыть халатом мерзнувшие ноги. Санзо был одет, но рубашка застегнута криво; он выглядел злым и измученным. Перед ним на столе стояли бутылка и стакан. Он налил стакан до краев и подтолкнул его к отцу. Вольф поднял стакан обеими скрюченными руками и стал пить большими глотками, делая смачную паузу перед каждым. Устав ждать, Санзо взял себе другой стакан, наполнил его до половины и залпом выпил.

Осушив свой стакан до дна, Вольф некоторое время смотрел на сына, потом сказал:

— Александр…

— Что?

Вольф сидел, по-прежнему глядя на него, потом встал и снова повторил его имя, которым никто его никогда не называл, кроме матери, которая вот уже пятнадцать лет как умерла.

— Александр…

Он тронул сына за плечо своими неловкими пальцами, постоял возле него минутку и зашаркал прочь, в свою комнату.

Санзо снова налил себе и снова выпил. Он обнаружил, что в одиночку напиться довольно трудно; он никак не мог понять, достаточно ли уже захмелел. Вокруг словно был густой туман, который и не развеивался, и гуще тоже не становился. Пустота. «Пустота — не тьма», — сказал он, указывая пальцем, которого не мог видеть, на кого-то, незримо присутствующего рядом. У этих слов был великий смысл, но Санзо почему-то очень не понравился звук собственного голоса. Он ощупью поискал стакан, который вдруг исчез, потом глотнул прямо из бутылки. Туманная пустота осталась точно такой же, как прежде. «Уходи, уходи, уходи, — забормотал он. На этот раз звук собственного голоса был ему приятен. — Тебя все равно нет. Никого из вас нет. Никого здесь нет. А вот я как раз здесь! — Это утверждение его вполне удовлетворило, хотя к горлу неожиданно подкатила тошнота. — Я здесь», — сказал он. Губы не слушались и дрожали. Он уронил голову на руки, стараясь справиться с дурнотой. Голова так кружилась, что ему показалось, будто он падает со стула, однако никуда он не упал, а мгновенно и крепко уснул. Свеча возле его руки на столе постепенно догорела и погасла; Санзо спал, навалившись на стол, а ветер все свистел за окном, и улицы постепенно светлели с наступлением утра.

— А я и сказала-то только: чего это ты туда зачастила в последнее время?

— Да? Ну и что? — спросила госпожа Бенат спокойно, однако по-настоящему заинтересованно.

— Ой, она сразу завоображала! — возмутилась Ева, вторая дочь Бенатов. Ей было шестнадцать.

— Хм, правда?

— Он ведь даже работать не может, чего ж он тогда нос-то так дерет?

— Он работает.

— Ой, ну какие-то там стулья чинит! А воображает из себя! А теперь и она нос задрала, стоило мне спросить. Как тебе моя прическа? — Ева была очень хорошенькая, в точности как мать в шестнадцать лет. Нарядная, красиво причесанная, она собиралась на прогулку с очередным из многочисленных серьезных худосочных претендентов, добивавшихся ее внимания; чтобы заслужить право ухаживать за Евой, молодым людям требовалось пройти тщательнейший отбор; их оценивали как с точки зрения их собственных задатков, так и сравнивая с предшественниками; отбор Евиных поклонников осуществляли ее родители.

Когда Ева наконец ушла, госпожа Бенат отложила груду нуждавшихся в штопке вещей и заглянула в комнату младших детей. Лиза укачивала свою пятилетнюю сестренку, напевая все ту же песенку о двух оборванцах. От порывов поднявшегося еще прошлой ночью ветра звенели закрытые окна.

— Уснула? Пойдем-ка со мной, Лиза.

Лиза последовала за матерью на кухню.

— Приготовь нам по чашечке шоколада, пожалуйста. Я до смерти устала… Ох уж эта мне теснота! Если бы у нас была еще хоть одна комната, где вы могли бы посидеть со своими дружками! Не нравятся мне ваши прогулки, нехорошо это. Девушка должна быть дома, и ухажеры к ней должны приходить…

Она умолкла и, пока Лиза не сварила шоколад и не присела рядом с нею, не сказала ни слова. Потом наконец решилась:

— Не хочу я, чтоб ты продолжала к Чекеям ходить, дочка.

Лиза поставила на стол чашку и принялась разглаживать какую-то складочку на юбке. Потом стала теребить конец ремешка, торчавший из-под пряжки.

— Почему же, мама?

— Люди больно много болтают.

— Нужно же им болтать о чем-то.

— Ну, только не о моей дочери!

— Хорошо, а ему можно прийти сюда?

Госпожа Бенат растерялась; она не ожидала такой смелой, почти наглой атаки с фланга, тем более от Лизы. Потрясенная, она выпалила:

— Нет! Неужели ты хочешь сказать, что он за тобой ухаживает?

— Мне кажется, да.

— Он же слепой, Алиция!

— Я знаю, — очень серьезно ответила девушка.

— Он же не может… не может на жизнь заработать!

— У него пенсия — двести пятьдесят.

— Двести пятьдесят?

— Да, двести пятьдесят, больше, чем многие сейчас зарабатывают. Кроме того, работать могу я.