— Человеческий здравый смысл велит нам накормить три десятка людей, нежданно-негаданно угодивших под следствие, — резко ответил сенатор. — Я сижу и думаю, есть ли в этом доме хоть один человек, которому придет в голову позаботиться об этом.

Бартоломью кротко поклонился и отошел в сторону. Сенатор внутренне сжался. Его самого покоробило от собственной ничем не оправданной резкости по отношению к человеку, который уж ни сном ни духом не был причастен ко всему этому делу. Оправданием могло служить лишь то, что эта неуместно запальчивая тирада неким телепатическим образом возбудила тайные пружины дома. И выяснилось, что участников совещания давно ожидает так называемый скромный обед, томящийся в двух автофургонах, и что для воздания ему должного юридических препятствий не имеется.

С разрешения генерала Деймза к столу была допущена миссис Левицки, живая, обаятельная женщина лет на двадцать моложе своего электрифицированного супруга. Стоило ей войти, как мистер Левицки посуровел и, резкими движениями поворачивая шею, принялся окидывать присутствующих пронзительным петушиным взором, словно готовясь к жестокой битве с тем, кто покусится на излишнее внимание хозяйки дома.

Судя по героическим попыткам миссис Левицки расшевелить гостей, она каким-то десятым нюхом учуяла неблагополучие в делах супруга. Она так старалась, так явно, трогательно и наивно веровала, что после сытного обеда с ее участием все устроится само собой, что сенатору стало жаль ее. И он вступил с ней в беседу о столичных новостях, мало-помалу увлекся и проявил блестящие познания в области школ верховой езды. Эта тема, как оказалось, весьма занимала миссис Левицки. А поскольку разговор о верховой езде был одним из дюжины разговоров, включенных сенатором в его набор светских бесед и подготовленных незаменимым Гэбом на должном уровне, миссис Левицки осталась очарована собеседником и даже пообещала впоследствии показать ему одну очень интересную вещь! («Наверное, все ту же комнату вверх ногами».) Мистер Левицки после некоторого раздумья, по-видимому, решил воздержаться от каких-либо демонстративных контрманевров, обед завершался мирно, и сенатор с удивлением ощутил, как его самого и его товарищей по несчастью потихоньку охватывает жизнеутверждающее благодушие.

Этого благодушия был вовсе лишен полковник Да-Винчи, прибывший во время клубники под острым соусом. Неподвижно глядя прямо перед собой в круглые очки, он сухо представился следственной комиссии, молча выслушал пояснения прокурора Бартоломью, кивком согласился со всеми принятыми мерами и тихим жестким голосом выразил желание немедленно приступить к работе.

Помощники Бартоломью обливались потом, но ЭАК обрел наконец свою безапелляционную непогрешимость, доложился Большой машине Верховного суда, получил инструкции и объявил, что первым делом следует установить, носили ли переданные записи предосудительный характер вне зависимости от того, кому они принадлежат, каковой вопрос следует разрешить впоследствии.

Оказалось, что передача произошла одновременно с шести листов, и копии их тут же легли на стол — плотная голубоватая бумага, которая вызывала теперь у сенатора судорогу в пальцах. После долгих объяснений Мак-Лориса и Фамиредоу ЭАК согласился счесть эти копии достоверными следственными документами.

С первого листа был передан лихо нацарапанный условный человечек с огромными усищами, торчащими из-под нахлобученного на лоб сомбреро, со-второго листа — химический символ циркония в прямом и зеркальном изображении (ЭАК принял к сведению заявление профессора Мак-Лориса о том, что это не имеет никакого отношения к проблеме), с третьего — длинная прямая черта, с четвертого — написанные одной рукой, но разными шрифтами два бранных слова, повторенных каждое четырехкратно в столбик, с пятого — отдельные штрихи, по которым можно было судить, что кто-то неумело пытался срисовать потолочный плафон. С шестого — четкий и ясный анфас пучеглазой рыбешки, рисунок, явно вдохновленный длительным созерцанием аквариума.

Затем ЭАКу были предъявлены сто сорок листов, сданных участниками совещания. ЭАК отобрал пять из них. На одном продолжались упражнения в непечатной каллиграфии, другой дополнял убогий эскиз потолочного плафона, затем шел лист сенатора, не вызвавший у ЭАКа никакого особого интереса («Слава богу!»), потом лист с крупно написанным словом «ОСЛЫ» и лист с прекрасным портретом мистера Фамиредоу, на котором его борода была изображена в виде рояльной клавиатуры. Остальные листы были пусты.

Между полковником Да-Винчи и прокурором Бартоломью разгорелся было спор о том, в чьих архивах будут содержаться эти вещественные доказательства: в военной или федеральной прокуратуре. ЭАК оказался бессилен разрешить это затруднение. Выход предложил профессор Мак-Лорис. Он вызвался немедленно изготовить копии листов, юридически тождественные с уже имеющимися. ЭАК против этого не возражал, и Мак-Лорис в сопровождении мистера Фамиредоу и двух помощников Бартоломью отправился в малый грузовой фургон, сквозь металлические стенки которого радиосигналы, сопутствующие копированию, наружу проникнуть не могут.

Тем временем ЭАК, пошептавшись с Большой машиной Верховного суда, потребовал слова и объявил, что в действиях пока еще не определенных шести авторов записей, демаскировавших совещание, не усматривается злого умысла и нет необходимости применять по отношению к ним меры пресечения. Но руководствуясь вводными данными Мак-Лориса и Фамиредоу, ЭАК рекомендовал прокурорам предъявить всем шестерым обвинение в непредумышленных действиях, вызвавших разоблачение государственной тайны, поскольку шесть секретных рабочих частот материала стали достоянием эфира и таким образом оказался рассекречен его рабочий диапазон. Перечислив все установления на сей счет, имеющие силу закона, и квалифицировав преступление, как подлежащее федеральному суду, ЭАК умолк.

— Но ведь ничем не доказано, что эта передача попала а чужие руки, — возразил сенатор.

— В таких делах вероятность провала есть провал. Мы трактуем это так, — твердо ответил полковник Да-Винчи, а прокурор Бартоломью сокрушенно кивнул головой.

Тогда мистер Черриз, член палаты представителей, попросил разрешения удалиться. Он — и он официально ставит комиссию в известность об этом — является автором передачи длинной прямой черты, то есть одним из шестерых лиц, вопрос о виновности которых так или иначе будет рассматриваться. И хотя его неприкосновенность заранее избавляет комиссию — разумеется, до истечения срока его полномочий — от прений по поводу его личной виновности, членом следственной комиссии он быть не может. Как член палаты представителей, он ставит в известность присутствующих здесь прокуроров, что, если они примут решение обвинить невольных виновников раскрытия государственной тайны, он со своей стороны возбудит дело о преследовании организаторов совещания, не принявших мер по предотвращению случившегося. Помимо всего прочего, он считает, что сам характер переданных записей и изображений таков, что предполагаемое в дальнейшем отождествление их авторов является покушением на тайну частной корреспонденции. Так что он не только не может, но и не хочет участвовать в подобного рода разбирательстве.

— Все записи, сделанные на секретном совещании, являются государственной собственностью, — тихо сказал полковник Да-Винчи.

— Не согласен с вами, — возразил мистер Черриз.

— Если вы не доверяете мне, запросите ЭАК, — настаивал полковник.

— Позвольте вам напомнить, что я отношусь не к тем, кто запрашивает, а к тем, у кого запрашивают, — ответил мистер Черриз и повторно попросил разрешения удалиться.

— Вопрос о принадлежности записей достаточно серьезен, но, по-моему, нам не стоит более задерживать здесь мистера Черриза, — вмешался сенатор.

Полковник Да-Винчи пожал плечами.

— Мне кажется, мистер Черриз, вы придаете слишком большое значение предварительным выкладкам ЭАКа, — сказал прокурор Бартоломью. — Мне очень жаль, но вы рискуете поставить нас всех, остающихся здесь, в ложное положение. Чтобы избежать этого, я просил бы вас не уезжать отсюда, пока комиссия не кончит работу. Надеюсь, все присутствующие и вы, сенатор, поддержите мою просьбу?