— Ну вот и славненько, — бормотал он.

Возница зыркал все наглее. Фердинанд смотрел на него и умиленно думал о заповедном. В четвертый раз он выровнял гастук.

— Наверное, поехали, — неуверенно сказал он.

— А мне что? — ответил возница. — Мое дело самовар. Мое дело екнуть. Да лишь бы не обтрухаться, чур тебя за бор. Че, стократ, деребнулись? На самохват, поди? А, репейный?

— Да, скорее всего, — неуклюже выдавил из себя Фердинанд.

— Во, боговей, — крякнул возница. — Поди, лызерный? А, крюкан?

— Не знаю, — прошептал молодой научный работник.

— Ну и пыхтун с тобой, — огрызнулся волосатый дядька возничий. — Все вы канарейки, а как на оглоблю — так шмыг. Но я вас расшурю на балаболки, а, сурец?

— Не надо, — испугался Фердинанд за свое здоровье.

— Ну вот, а говорил, что не лызерный, — довольно засмеялся возница. А какой-такой не лызерный, когда мое дело самовар? На балаболки-то, а? Че тушканишь, репейный?

— Я не репейный, — защищался он.

— Самохват, что ли? Да ни в жисть. Только репейный. Да ладно, пыхтун с тобой, посурячили…

И они поехали. Прямиком в дождливый день. Возница молчал, только изредко что-то урчало над задними колесами. Фердинанд не думал об этом. Дождь ему нравился. Город кончился. Поверхность души несколько подравнялась.

За городом начинался простор. И ели, и сосны, и белые березы, и великорусские дубы, и мох, и трава, и мурава, и ромашка, и зверушки мелкие, и зверушки покрупнее, и совсем большие, и травоядные, и злобные, и с клыками, и с когтями, и с пистолетом ТТ, и суслики, и волки, и куропатки, и лоси, и козлы, и гады, и нехристи, но и хорошие - хорошие тоже попадались, как же без них? Хороших было больше, а плохие их ели, рвали и догоняли. Много тогда водилось живности в подстоличных лесах. Золотое времечко.

Ехали лесом, полем, оврагом ехали, и перелеском тоже, и сквозь чащу, и мимо деревушек там разных, скучных и незначительных. Мимо цыганского табора проехали, без сучка, но с задоринкой. Партизанский отряд миновали, поздоровались, в ноги им поклонились, защитникам родным, а те и не заметили, делом занятые: знай себе, четвертовали пленных ржавой пилой по исконнему лесному обычаю. Проехали мимо водокачки, и мимо ветряных мельниц, и мимо бабы яги, — она, развратница, с лешим совокуплялась, отдавалась ему на лесной опушке, и кричали они вдвоем на весь лес, так хорошо им было, нечеловечески… И соловушку видали, разбойничка, провожал он их диким посвистом, да играючи, да деревца вырывал с корневищами, да Илюшку поджидал, Муромца, завалить его, козла, диким посвистом, да из Моцарта все, да из Генделя, чтоб узнал тот, козел, соловушку.

Ехали дальше. Мимо них не росли пальмы, и секвойи не росли, и бананы, и финики, и тугрики, и апельсины не росли завалящие, даже яблони и груши не расцветали, даже ягель не виднелся, даже конопля, мать ее. Мелькали деревеньки. Но не виднелось кафе, баров, пабов и кэбов. Это ж надо, радовался голодающий Фердинанд, как здорово все, как запущено, как не дошла сюда поступь цивилизации, как тут варварски, домостроевски, с пережитками, как хреново-то все, бог мой — то есть как хорошо. Какой простор для свободы искренних и вразумительных действий! Ничего ведь нет. А должно быть.

Нет тут храма и канализации, набережной и университета, Академии Наук и центрального отопления, не водится парламента и газет, наверняка забыты права человека и свобода печати, поди, тоже того — послана подальше. Конституция, сюда, наверное, не ступала.

Наверняка здесь по праздникам бьют масонов, если, конечно, здесь живут масоны. Даже если нет масонов, их все равно бьют. Выходит с утреца какой-нибудь дед Сукарь на крыльцо и орет дурным голосом: «Эй, народ! Воскресенье пришло, едрить твою, бери хворостину — гони жида в Палестину». Нога нормального еврея сюда не ступала, но кто-то все равно берет хворостину и кого-то гонит. Некоторые имигрируют насовсем. Однако чистота расы все равно утеряна — наверняка окрестные бабы спят с домовыми, неандертальцами и большими волосатыми обезьянами. Местные мужики их не волнуют, те давно уже перешли к строительству последней стадии коммунизма. Удовлетворяются с козами. Радуются мужики, коза — она на халяву дает…

Так себе представлял Фердинанд местное бытие. Аэропорта нет, местного ТВ нет, даже мафии, наверное, нет, не говоря уже о коррупции. Презумпции невиновности нет. Интернет наверняка отсутствует. Дай бог, имеется электричество. А то, поди, живут с неандертальцами при свете лучины. Кто их, сермяжных, знает.

Приближались к цели. Погода разъяснилась, солнце подкатилось из-за туч к середине дня. Солнце — это очень даже неплохо, размышлял перспективный научный кадр по имени Феридинанд. Солнце — это жизнь, луна — это смерть, философски мыслил он, не переставая радоваться. Счастлив был как скот, не подозревающий о наличии скотобойни.

Село именовалось Зачухино. Он сам выбирал его, ползая босиком по огромной карте на полу городской квартиры. Долго выбирал. Сначала замерз. Затем вспотел. Наконец выбрал, поверив в его название. В таком селе можно было принести пользу.

Домики стояли по обеим сторонам рыхлявой дороги. Подоконники украшали горшки с цветами. В каждом окне — цветок, как будто все местные сговорились. Не роза, правда, но зато в каждом. И заборы не падают. И гуси выглядят не хуже иного коннетабля. Все-таки есть культура, минорно вздохнул Фердинанд. И карликовые пальмы, поди, в прихожих. Возница подкатил к площадке перед кирпичным строением. Наверное, здесь сельская мэрия, решил он.

— Ну, раздолбать твою, а мое дело самовар, — выдохнул он.

— Это как? — неловко спросил Фердинанд.

— Ерепень твою, ты, сиреневый, — гаркнул возчик. — Под репейного мажешь? То-то смотрю, с балаболкой туго.

— Да я не виноват, я так себе…

Он пытался всучить возничему деньги, тот не брал, орал и орал, орал и орал, непонятно о чем и зачем, Фердинанд заскучал, ему даже стало неинтересно, чем закончится.

Наконец мужик взял деньги и потребовал еще столько же.

— Балаболка не цаца, тушкань не тушкань, все одно да гнило, — аргументировал он.

— Да, конечно. Я не спорю.

Вежливый Фердинанд полез за бумажником. Возничий взял деньги, поплевал на них и сунул в пыльный сапог, лежащий на переднем сиденьи.

— Эх, сиренево-зелено, мое дело самовар, — затянул он старую слащавую песню и двинул куда-то в степь.

Фердинанд решительно направился к мэрии.

Дом стоял двухэтажным. Внизу спали. Наверху сидел неумытый человек лет сорока и мутными глазами обводил мир.

— Ты кто? — спросил он с отвращением.

Мой знакомый представился.

— А на хрен? — поинтересовался неумытый.

— Можно где-то жить? — спросил он совсем безнадежно.

— Это к уряднику, — неопределенно махнул рукой человек.

— А по-другому?

— Щас я тебе соберу Совет Старост, щас, только жди, — зло ощерился неумытый.

— Извините, вы кто?

— Младший подкомиссар, — назвался он. — Я тут один борюсь, остальные, бля, воруют.

— А если я вам денег дам?

— Ну дай, отчего не дать, — обрадовался подкомиссар. — Деньги чистоту любят.

— А комнату найдете?

— В обход закона захотел, да? Захотел, твоя рожа? — заорал он. — Ну дам. Ладно, сказал, не плачь. Кому сказал, сука, не смей плакать!

Подкомиссар взял его за руку и потащил в подсобные помещения. Они спустились на пару этажей ниже, хоть и был домина вроде как двухэтажный. Значит, подвал, догадливо решил Фердинанд. Младший подкомиссар открыл тремя ключами массивную железную дверь. Прошли по коридору. Свернули направо. Прошли двадцать шагов. Свернули налево. Прошли еще какое-то расстояние. Никуда не сворачивали. Пинком неумытый открыл еще одну дверь. Фердинанд понял, что здесь обычно расстреливают.

— Я не буду! — закричал он.

— Что?

— Ничего, — мужественно сказал Фердинанд.

Он уже стал спокоен, он внутренне приготовился принять все, даже смерть, даже то, что, наверное, хуже смерти, если такое есть (должно быть). Он был готов принять и жизнь во всей ее полноте. Он готов был драться с младшим подкомиссаром. И победить. А если проиграть, то нормально, со смехом, без слез и без слов.