— А когда мы принадлежали? И этот суверенитет — что он дает? Чувствуешь себя человеком, только ведь когда с другими общаешься, вступаешь в какие-то отношения. Но дома телевизор, в универмаге самообслуживание, в поликлинике компьютер ставит диагноз, на работу принимает, там испытывает и оттуда увольняет машина Людей кругом — трудно протолкнуться, но все они только прохожие, проезжие. Перед толпой стоишь, как перед глухой стенкой. Когда ты уезжал ребят проведать, я за две недели ни разу рта не раскрыла, ей богу. Если во мне есть что-нибудь человеческое, его показать-то некому.

Рона вертела в руках желтый листок. — Одним слово, надо решать, пока у нас что-то осталось. Вот так ни туда, ни сюда мяться, последнее проживем, и в «Уверенность» не с чем будет идти.

Она протянула листок Леху.

— Слушай, заметил, какая особенность? Я растягиваю его, а буквы остаются такими же, и строчки не изгибаются.

— Да, удивительно… Вот моя кабина.

Дорога пробивала его насквозь, как пуля навылет, — городишко тысяч на десять жителей.

Чтобы попасть сюда, Лех свернул с государственной восьмирядной трассы на четырехрядную — ему пришлось на переходке перелезть с заднего сиденья на шоферское, самому взявшись за руль, — и оттуда на побитую бетонку вообще без осевой линии. Но даже применительно к этому шоссе городок оказался не конечной, а побочной целью. Бетонка не то чтобы втекала в него и растворялась, а так и гнала себе дальше, выщербленная, корявая.

При всем том, а может быть, как раз из-за этого Лех, едучи, оглядывался по сторонам не без удивленного удовольствия. Вместе с восьмирядной трассой позади остался опостылевший, неизменный всюду индустриально-технологический пейзаж: эстакады, перекрещивающиеся в несколько слоев, стальные мачты и дымоводы до горизонта, сплошные каменные ограды на километры, за которыми неизвестность, гигантские устья вентиляционных шахт, корпуса полностью автоматизированных заводов вперемежку с жилыми домами без окон, неправдоподобно огромные чаши газохранилищ, бетонные поля, утыканные антеннами направленной связи.

Уже четырехрядная дорога радовала глаз тем, что цивилизация сюда не совсем пришла, а только подбиралась исподволь. Здесь многое было начато, но не все закончено. Рыжие от мохнатой ржавчины железные трубы и кигоновые плиты с торчащей арматурой еще не сложились в аккуратные конструкции, а по кирпичным пустырям там и здесь росли груды этого, как его… бурьяна, длинные удилища этой, как ее… ах, да, крапивы! И небо, хотя бледно-серое, свободно от воя реактивных.

А на бетонке вообще начались чудеса. Заросли голубого цикория по обочинам, посевы пшерузы и маириса, перемежающиеся с просто травой, дерево в отдалении, тишина. От одного десятка километров к другому небосвод становился чище, ярче, синее. У Леха даже сердце защемило, когда он подумал о том, что вот поставить бы здесь домик, да послать к чертовой бабушке всю технологию.

Э-эх!

Это, собственно, и было его главной мечтой — лес, поле, сад, лично ему самому принадлежащее жилище, запас необходимого на несколько лет. Все начала и концы очевидны, не боишься случайностей, зная, что способен одолеть любую беду. Днем работаешь, вечером тихие радости в семейном кругу, и никакое падение акций тебе не угрожает.

Но даже концерну «Уверенность» это вряд ли под силу. Самое большое, что они могут, — добиться, чтобы квартира на восемьдесят восьмом этаже стала ему по душе…

И люди в этом краю были другие. У железнодорожного переезда со скромной будочкой Лех посидел на скамье рядом с женщиной, которая заведовала тут хозяйством. Электротяг первобытной конструкции проволок за собой длинный грузовой состав и угромыхал вдаль. Рельсы остались лежать пустые, спокойные, как бы существующие сами для себя — казалось, ветка из никуда выходит и ведет в никуда. Здесь была даже кошка. Редкостное животное вскочило на скамейку рядом с Лехом, требовательно толкнуло его в руку шерстистым лбом, издало рокочущий звук. Осторожно, опасаясь нарваться на грубость, Лех спросил женщину, не скучно ли ей тут. Она благодушно посмотрела на него:

— А что такое скука?

Потом, подумав, объяснила:

— У меня же нет телевизора.

Кошка забралась к ней на колени, производя с еще большим напором тот же звук. Живут, однако, некоторые.

Правда, к стене будочки был привинчен плакат:

Прочитав это, Лех горько усмехнулся. Когда потеряна работа, обращаться к ним поздно. Вернее, уже не с чем.

Еще через час пути, ровно в семь, он остановил автомобиль, чтобы по цифрам дорожного указателя убедиться, что едет правильно. Вынул из бумажника последнее письмо Сетеры Кисча, сверился. Тут кругом было разлито уже полное благолепие. Звенели кузнечики, разнообразные цветы, не требуя платы, сверкали головками в густом разнотравье, источала безвозмездный аромат кленовая роща. И вообще пейзаж был таким, каким мог быть в начале семидесятых, даже тысяча восемьсот семидесятых.

Лишь странная косая башня у горизонта, на самой границе обзора, портила идиллию, словно гигантский сизый палец указывал в небо — всю жизнь проживешь и не узнаешь, что такое, зачем она. Да еще здесь же рядом с указателем дурацкий рекламный щит задавал провокационную щекочущую загадку:

Далее шло по нарастающей. На следующем плакате значилось:

И серию заканчивал выполненный броским спектральным люминесцентом отчаянный рекламный вопль уже на самом въезде в городок:

Когда Лех миновал две улицы и покатил по третьей, ему показалось, что он уже из книг прекрасно знает этот городишко. В таких местах за неимением другого должны гордиться прошлым, и, как правило, оно действительно есть: либо захудалая битва поблизости происходила, либо столетие назад — неожиданный бум. Зафиксированный в старых романах привычный набор для подобных населенных пунктов включает газеты «Дружба» и «Согласие», которые постоянно между собой ругаются, торговый центр, памятник генералу (никто не помнит, с кем он воевал), «историческую улицу», где каждому дому не менее двадцати, а тому, в котором ресторан, целых восемьдесят, массу зелени, чистый воздух. Из этих краев — опять-таки судя по романам — старались убежать в молодости, а стариками частенько возвращались доживать.

Лех катил, а городок как будто старался оправдать именно такую литературную репутацию. Напротив редакции «Патриота» расположилась контора газетки «Гражданин», отдыхала, лежа в кольце чугунной ограды древняя пороховая пушка, и площадь вокруг была замощена булыжником — камни качались под чутким колесом, словно те больные зубы в деснах, которые вылечить труднее, чем настроение.

Пешеходы почти не попадались на тротуарах, но и мобилей не было. С той поры, как Лех покинул бетонку, не встретил ни одного. Удивленье брало, просто не верилось, что в преуспевающем задымленном мире могло сохраниться такое отсталое, незамутненное местечко.