– Но что с ними такое, Чарли? Эти звери больше не едят хлеб?..

Чарли поспешно присоединился к элегантной мадам Боте-Лебреш, одетой в кричаще-синюю накидку, серую полотняную плиссированную юбку, перехваченную на талии набивным сине-белым шелковым кушаком; на голове у Эдмы красовалась шляпа-колокол того же цвета, что и накидка. Эдма выглядела, как картинка из модного журнала. Сама элегантность, как объявил Чарли, склонившись к ручке, затянутой в перчатку, и начал повествование о нравах китообразных. Однако та его перебила:

– Сегодня последний день, Чарли. Мне в этом году очень грустно.

– Мы же вчера условились не говорить об этом до прибытия в Канн, – улыбаясь, напомнил Чарли.

Но сердце у него екнуло, и ему захотелось поделиться своими переживаниями с Эдмой. На самом деле, именно в Канне Андреа исчезнет из его жизни, из жизни Дивы и прочих пассажиров. Андреа не будет более принадлежать их миру, их кругу, их городу, их компании. Андреа, точно принц, живущий инкогнито среди невежественного плебса, прибыл из своего Неверского королевства, и ему предстоит очень скоро туда вернуться, чтобы вести тихое, многотрудное существование рука об руку с женой, которая будет ревновать его всю жизнь. Вот что ожидает Андреа; так, по крайней мере, думал Чарли, и он не замедлил довести до сведения Эдмы свои предположения.

– Ах!.. Вам он видится устроившимся в Нанте или в Невере и ведущим буржуазный образ жизни? Мне тоже это кажется вполне вероятным, – заявила Эдма, глядя прищуренными глазами на горизонт поверх головы Чарли, словно там было записано будущее Андреа.

Она похлопала указательным пальцем по губам, словно затрудняясь в формулировке своих предчувствий.

– А вы думаете по-другому?

– Я с трудом представляю себе, что с ним будет, – мечтательно проговорила она. – Мне бы даже хотелось, чтобы он отсюда вообще не уходил, никогда не покидал этого корабля. Я слабо представляю себе, что он теперь сможет сделать, очутившись на пристани без денег и не имея семьи… Ах, мой милый Чарли, видит бог, я всегда любила мужественных молодых людей, но, по правде говоря, сейчас я бы предпочла знать, что он находится в ваших руках, вырвавших его из рук Дориаччи.

– Я бы тоже предпочел именно это, – заявил Чарли, расплываясь в улыбке.

Однако в горле у него стал ком, и то, что у Эдмы, как и у него, имеются опасения по поводу Андреа, по-настоящему испугало его: ведь Эдма принадлежала к тем людям, которые никогда не переживают по поводу кого бы то ни было и не приглашают всех подряд на бал, которым они правят.

– Кларисса также беспокоится за него, – тихо проговорил он.

И Эдма поглядела на него, посмотрела в лицо, растроганно похлопала по руке.

– Для вас, мой дорогой Чарли, это тоже был тяжелый круиз…

– Я сейчас как раз собираюсь заняться подсчетом выигрышей, – сказал он. – Вот видите…

– Верно, какая хорошая идея…

Эдма оперлась локтями об ограждение рядом с ним, и через секунду у них обоих загорелись глаза, и они в радостном возбуждении принялись то зло, то добродушно перемывать косточки своим ближним. Они до такой степени развеселились, что на целых два часа позабыли о судьбе Андреа.

– Идемте со мной, – проговорила Дориаччи Симону, которого этим утром обнаружила в исключительно веселом настроении и в почти элегантном виде, в джинсах и свитере, который был ему велик. Было очевидно, что сегодня утром крошка Ольга не успела нанести на заре удар бедняге при помощи одной-двух убийственных фраз, которые наваливаются на него тяжким грузом на целый день, и избавиться от них стоит ему немалых усилий, на которые смотреть без боли невозможно. Дориаччи рассчитывала в последний вечер совратить храброго Симона и заставить его сыграть в придуманной ею пьесе главную роль, а не роль свидетеля, как это было до сих пор. Это, однако, было достаточно сложно и к тому же могло показаться неубедительным для Андреа. И она проскользнула в бар и спокойно уселась за стойкой, опираясь о нее локтями и принявшись наводить красоту, не жалея ни губной помады, ни туши. Под глазами у нее были круги, что неожиданно делало ее хрупкой на вид, «чуть ли не желанной», подумал Симон Бежар, на миг забыв о своем пристрастии к девушкам в цвету.

– Вы что, хотите вовлечь меня в пьянство в столь ранний час? – спросил он, усаживаясь рядом с нею.

– Совершенно верно, – подтвердила Дориаччи. – Жильбер, дайте нам, пожалуйста, два сухих мартини, – попросила она, ослепительно улыбнувшись и состроив глазки блондину-бармену, отчего он весь затрепетал от удовольствия и поставил перед нею рюмку, причем Дориаччи на мгновение положила руку поверх его руки, назвав его при этом «мой ангел».

– Я хочу кое о чем попросить вас, месье Бежар, кроме того, что собираюсь напоить вас допьяна к тому моменту, когда взойдет солнце. Почему бы вам не снять в кино моего протеже? Внешность у него вполне подходящая, разве нет?

– Но я уже подумал… – заявил Симон, потирая руки с хитрым видом. – Но я уже об этом подумал, представьте себе. Когда мы вернемся в Париж, я распоряжусь, чтобы ему устроили кинопробу. У нас во Франции не хватает героев-любовников такого уровня, все походят либо на мальчишек-парикмахеров, либо на истеричных гангстеров, так что я прислушаюсь к вашей рекомендации. Фактически я уже прислушался к вашей рекомендации, – настойчиво повторил он, не обращая внимания на уже произнесенную фразу, отчего Дориаччи закатилась смехом.

– К какой такой рекомендации? – произнесла она и одним махом выпила свой коктейль, «наверняка дьявольски крепкий», подумал Симон. – Так в чем, по-вашему, состоит моя рекомендация?

– Ну, видите ли, – сказал Симон, сразу же покраснев, – видите ли, мне хотелось бы отметить, что он выглядит также очень подходящим для кино.

– Почему «также»? – переспросила она с серьезным видом.

– Также и для кино.

– Но в связи с чем «также»?

– Ах, я так запутался, – проговорил Симон. – В конце концов, дорогая Дориа, не мучьте меня, я вам заявляю, что сделаю все, чего вы только не пожелаете, для этого парня.

– Это правда? – спросила она, отбросив иронический тон. – Я могу рассчитывать на вас, месье Бежар? Или вы просто говорите мне это, чтобы загладить ваш промах?

– Я сказал это всерьез, – заявил Симон. – Я сам займусь им и обеспечением средств для его существования.

– А заодно и его нравственностью? – осведомилась она. – Я считала этого парня еще достаточно молодым, чтобы испытывать муки любви. Вы обещаете мне не смеяться? Вспомните сами, как тягостны муки любви.

– Мне не надо даже делать усилий ради этого, – высказался Симон, улыбаясь. – Я слишком хорошо это помню.

Он поднял глаза и встретился взглядом с ее горящими как уголь глазами, которые смотрели на него с нежностью.

– Вы знаете… – начал было он.

Но она с силой приложила палец к его губам, так что он прикусил язык и сразу протрезвел.

– Да, я знаю, – произнесла она, – и учтите, я даже иногда об этом думаю!

– Но в чем дело? Что-то тут не вяжется, – с легкостью заявил Симон.

– Стоп! – нервно воскликнула Дориаччи. – Я думала о вас, чтобы убедить Андреа в моей неверности, в моей развращенности. И вдруг я поняла, что это не пройдет: он просто не поверит.

– Из-за меня или из-за вас? – спросил Симон.

– Из-за меня, само собой. Я люблю молодое мясо, очень молодое, вы же знаете? Вы ведь внимательно прочитываете журналы?

– Я их читаю, но я им не верю, за исключением тех случаев, когда они меня хвалят, – пояснил он.

– Ну что ж, в данном случае они правы. Да, я полагаю, что Жильбер даст более правдоподобные сведения.

– А как вы хотели заставить поверить в это Андреа? И, между прочим, почему?

– Порядок ваших вопросов неправилен, – строго заметила она. – Мне хотелось, чтобы он в это поверил и больше не мечтал обо мне целыми неделями и не убеждал себя, будто я его буду ждать в Нью-Йорке. Я хочу, чтобы он в это поверил, потому что тогда он успокоится, и я тоже. Ну а если речь идет о том, как заставить его поверить, то я знаю, что существует единственное средство, мой дорогой Симон: чтобы поверить в измену, нужно все увидеть своими глазами. И я буду вам признательна, если вы согласитесь со мной в том, что необходимо разыграть подобную сцену: я приглашаю Андреа где-то часа в три под каким-нибудь пустячным предлогом к себе в каюту, где буду я, но буду не одна.