– Это я, – проговорила она тихо и тем самым произвела эффект разорвавшейся бомбы.

– Вы?.. – переспросила Ольга.

И она поднялась, с растрепанными волосами, «с видом медузы», подумала Кларисса, отступая назад из опасения, что Ольга ее ударит.

– Да, я, – поспешно ответила она. – Я ревнива и искала письмо от Эрика.

Среди невероятнейшего шума, гама и галдежа, последовавших за этим заявлением, Кларисса проследовала мимо свидетелей скандала, по пути сжала руку Жюльену, который, глядя на нее во все глаза, улыбнулся ей в ответ, и ускользнула к себе в каюту. Там она рухнула на кушетку и закрыла глаза со странным ощущением триумфа. Пару раз она попробовала воспроизвести нелепый смех Армана Боте-Лебреша и после этих неудачных попыток заснула как убитая, до прихода Эрика.

За уходом Клариссы последовал настоящий скандал. Слышны были обрывки фраз, мало сочетавшихся с Верди и Шостаковичем.

– Что она собиралась делать в моей каюте? – восклицала Ольга в скорбном исступлении.

По сравнению с этим истерическим голосом голос Эдмы, светский, немного суховатый, немного ироничный, звучал, отметил Жюльен, как сама любезность и врожденная утонченность.

– Я не хочу, чтобы из меня делали дуру! – вопила Ольга. – Вы что, воображаете, что Кларисса и впрямь рылась у меня в каюте? Она не любит Эрика. Она его больше не любит, ей нужен Жюльен Пейра – вот он, здесь, – а не эта сволочь – месье Летюийе… И я ее понимаю, и я желаю счастья месье Пейра, я…

– Ольга!

Голос Эдмы более не был бесстрастным. Это был голос женщины, умеющей наводить порядок, за много лет привыкшей командовать, жестко и эгоистично, домашней прислугой, причем никогда никто не осмеливался послать ее ко всем чертям. Этот тон принадлежал женщине, которая в течение дня глаголы в повелительном наклонении употребляла раз в десять чаще, чем во всех прочих, и отдавала распоряжения своей горничной, своему повару, своему дворецкому, своему шоферу, при случае – водителю такси, продавцу, манекенщице, в чайном салоне, в магазинах, а по возвращении домой проверяла исполнение утренних распоряжений. Вопросительные предложения и настоящее время изъявительного наклонения в этом мире роскоши применялись крайне редко. Восклицательный знак, как правило, заменял вопросительный. О путешествиях и любовниках говорили либо в будущем времени, либо иногда в прошедшем несовершенном. А настоящее время, похоже, употреблялось лишь для того, чтобы снимать темы болезней и функциональных расстройств. Достаточно было этому голосу чуть подняться, как причитания Ольги смолкли, и на короткое время воцарилась тишина, которую сама же Эдма и нарушила.

– Так, прошу прощения, чего же вы хотите, моя малютка? Чтобы мы все упрекнули Симона за бестактность, которой он не совершал? Чтобы мы обвинили во лжи Клариссу Летюийе? Такого рода признания никому не доставляют удовольствия, как вы прекрасно можете себе представить. Итак, что же вы хотите сказать? Что Симон – лгун, а Кларисса – мазохистка? Вам следовало бы пойти проспаться.

– Все это просто смешно. Смешно и отдает дурным вкусом!

Восклицание Эрика прошло незамеченным. Он послужил, не желая того, поводом для конфликта и теперь чувствовал себя пешкой в чужой игре. Он бросил злобный взгляд на Симона, на сей раз бледного, а не красного, съежившегося в своем кресле и которому Жюльен как раз в этот момент протягивал стакан, словно бойцу, получившему ранение.

– Это не Кларисса, – заявил Симон, возвращая свой стакан Жюльену, точно бармену, подумал Эрик, или скорее как тренеру, подумал Жюльен.

Он испытывал безмерную жалость к Симону Бежару, беспечно отправившемуся в своей первый круиз богатого человека, радующемуся своему успеху в Канне, своей очаровательной любовнице, своему будущему; к Симону Бежару, который в воскресенье сойдет в Канне раненный, лишившийся нескольких миллионов и, хуже того, лишившийся какого бы то ни было доверия к девическому сердцу. К Симону, который, несмотря на свои собственные переживания, пытался объяснить ему, Жюльену, что Кларисса не ревнует своего мужа. Жюльен внезапно испытал приступ нежности к Симону, подобного которому, насколько он помнил, он не испытывал, начиная с третьего класса. На самом деле, у Жюльена повсюду были приятели, но не было друзей, причем одних приятелей он заполучил в мире шулеров, и его выводили из себя их мелкое тщеславие и трусость, а других – среди людей приличных, которым никогда не смог бы объяснить происхождение своих доходов. Симон Бежар будет добрым другом. К тому же и Кларисса его любила.

– Я прекрасно знаю, что это не она, я с нее глаз не сводил, – улыбаясь, сказал Жюльен Симону.

– Но как вы думаете, почему она так поступила?

Вид у Симона был потерянный.

– Почему? Вы хотите сказать, ради кого? Как я полагаю, ради вас. Вас же ожидала полнейшая катастрофа.

– Чтобы она выставила себя в смешном свете ради меня?.. Нет, вы представляете? – произнес Симон дрожащим голосом. – Да, вот это настоящая женщина! Она преподала мне урок.

– Урок чего? – спросил Жюльен и подал Симону второй стакан, опять в качестве лекарства, и тот выпил его одним глотком, как если бы пить это было невозможно.

– Я хочу сказать, она научила меня тому, что быть смешным не годится.

И он обратил к Жюльену глаза, в которых стояли слезы, и это Жюльена испугало. Он никогда не мог выносить вида плачущих женщин и прижимал их к груди, чтобы только ничего не видеть. И ему всегда хотелось крепко обнять их и успокоить прикосновением рук, голосом, как лошадей. Но мужчина в слезах производил на него обратное впечатление, его охватывал жгучий стыд, и ему хотелось убежать. В ответ на слова Симона он промолчал, а обернувшись к нему через несколько минут, с изумлением увидел, что Симон, выпрямившийся в своем кресле-качалке, снова сверкает свежим загаром и улыбкой, а глаза его вновь стали голубыми, как в начале круиза.

– Не знаю, что к этому добавить, старина, поскольку я еще боюсь в это поверить, но с этим покончено, я освободился от любви к этой Ольге, – проговорил он и с чувством похлопал Жюльена по руке.

– Покончено по-настоящему?

– Да.

Двое мужчин поглядели друг на друга и рассмеялись, а улыбка Симона вызвала ответную улыбку Жюльена.

– Без шуток?.. – спросил Жюльен. – Без шуток? Единым махом?

– По крайней мере, мне так кажется. Это ведь как заноза… А с тобой так бывало? – по-дружески спросил он у Жюльена с чувством облегчения в голосе, быть может, нарочитым, но сейчас было слишком хорошо, чтобы в этом разбираться.

Симону показалось, что Ольга уже далеко-далеко, страшно далеко, и что она, быть может, выиграла бы этот тур, если бы не поспешное вмешательство Клариссы.

– Это Кларисса, пытаясь спасти мою честь, напомнила мне, что она у меня есть, – проговорил Симон. – Понимаешь, старина? Не знаю, как можно было принести себя в жертву ради старлетки, господи, прости!

– Прости, господи, но ты совершенно прав! – заявил Жюльен. – Тем не менее ты уверен, что это не гордыня заставляет тебя с такой скоростью бежать от всей этой любви?

– Завтра увидишь.

Кларисса устроилась на подушке в ночной рубашке светло-зеленого цвета и читала при свете ночника. Она очередной раз перечитывала «Братьев Карамазовых», и в ее глазах появилось нечто, напоминающее русскую удаль, что, впрочем, было довольно естественно: по женской линии семейство Барон имело русские корни. Эрик закрыл за собой дверь, затворил ее на задвижку и прислонился к ней спиной, глядя на жену с загадочной улыбкой – точнее, с улыбкой, которую он сам считал загадочной и позаимствовал из одного скверного американского фильма. С появлением Жюльена в Клариссе проснулась новая женщина, женщина, весьма критически настроенная по отношению к Эрику и бесконечно снисходительная, когда дело касалось Жюльена или даже еще кого-нибудь из пассажиров. Теперь Кларисса ясно видела притворство Эрика и распознала его задние мысли. Она упрекала себя в излишней суровости к нему, считая себя необъективной, ведь эта суровость родилась одновременно с ее чувством к Жюльену и была обусловлена самим наличием его и его пылкостью.