Ольге Ламуру – «ру», а не «рё» (это преднамеренное оскорбление теперь виделось забавной оговоркой) – вдруг показалось, что Эдма с самого начала испытывала к ней дружеское расположение. Ольга уже видела себя чуть ли не удочеренной этой богатейшей светской парой. Ей уже представлялось, как радостно ее принимают на авеню Фош шестидесятилетние суровые богачи, очарованные ее молодостью, ее дерзновенностью, ее «уровнем», в конце концов, ее умением передавать послания из мира благородных людей в мир французского кино (и в мир кинематографистов). Эти всемогущие промышленники будут вспоминать благодаря Ольге, как Людовик XIV принимал Расина у себя за столом и как Шанмеле… – («Была ли такая Шанмеле?.. Проверить!») – и позабудут, тоже благодаря Ольге, про груди и задницы несчастных нескладных девок, лишенных шика, которые на протяжении последнего десятилетия полезли в звезды. И, предвкушая, как она появится на авеню Фош, как сбросит свою дикую норку спортивного покроя на руки пожилому дворецкому, который уже проникся к ней обожанием и с которым она станет терпеливо говорить о его ревматизме, Ольга, здесь, на борту «Нарцисса», вручила своей старшей подруге, своей второй матери конверт, до того прятавшийся у нее в сумке, уселась рядом с ней в слабо освещенном углу и вместе с ней склонилась над еженедельником своего старого дружка: фотоснимок был четким. На нем был изображен Эрик Летюийе, охваченный страстью, а к нему комочком прижалась некая Ольга Ламуру, ошеломленная и отчасти испуганная. Да, на снимке красовался властный мужчина, жаждущий покорить женщину, и именно таков был Эрик, когда он в тот день обхватил Ольгу за талию, и, надо полагать, боязнь быть покоренной как раз и придала Ольге столь ошеломленный вид. «Но из снимка не проистекает, что имело место падение чисто случайное и чисто физическое», – процедила Эдма сквозь зубы, и это ее замечание сопровождалось понимающим и в то же время испуганным вздохом. Тут она повернулась к Ольге, нахмурив брови:

– Ну что ж, Ольга, девочка моя… понимаю ваши страхи. Этот Летюийе, похоже, был в таком состоянии!..

– Не надо тревожиться обо мне, – проговорила расхрабрившаяся Ольга, уже вошедшая в роль приемной дочери. – Он увидит это только в Каннах, а я уже буду далеко.

– Но я совершенно о вас не тревожусь!.. – возразила Эдма, которая сочла подобную мысль смехотворной. – Скорее я обеспокоена по поводу Клариссы. Такого рода мужчины всегда заставляют расплачиваться кого-то еще, чтобы компенсировать свои неудачи, кто бы ни был их причиной… Боже мой, какое фото!

– А текст вы прочли? – спросила Ольга, вздыхая от удовольствия.

Эдма вновь склонилась над журналом: «Разве это не великолепный Эрик Летюийе, главный редактор сурового „Форума“, который тут у нас на глазах пытается отвлечься от политики и от забот о человечестве? Его можно понять, ибо мы видим, что новым знаменем, которое он держит в руках, является не кто иной, как наша старлетка номер один, прекрасная Ольга Ламуру, однако она как будто бы не вполне согласна со сложившейся ситуацией, – быть может, она погружена в раздумья о режиссере-постановщике Симоне Бежаре (на нашем снимке отсутствует), чей фильм „Огонь и дым“ совершает триумфальное шествие по Парижу? Наконец-то! Быть может, очарование капитализма, которое он, должно быть, уже открыл для себя с помощью своей супруги Клариссы Летюийе, урожденной Барон, из семейства владельцев сталелитейных производств (на нашем снимке тоже отсутствует), сделало г-на Летюийе более снисходительным к буржуазной роскоши».

– О-ла-ла! – воскликнула Эдма, разразившись нервным смешком. – Начало хорошее…

– Но вы еще не дочитали до конца… – Ольга тоже рассмеялась, хотя и не слишком уверенно. – Вот, поглядите: «Для того ли, чтобы разоблачить своих спутников по круизу, или для того, чтобы их лучше понять, Эрик Летюийе, „друг народа“, проводит свой отпуск на борту „Нарцисса“, музыкальный круиз на котором обходится в девяносто тысяч франков? Наши читатели это оценят».

– Какая гадость! – воскликнула Эдма. – О господи! – проговорила она, забирая газетку из рук Ольги. – Да что ж они тут пишут? Девяносто тысяч франков? Но ведь это безумие! Погодите, я еще намылю шею своему секретарю!

– А разве вы этого не знали?

Ольга была поистине шокирована. Она не знала, что снобизм богатых проявляется еще и в том, чтобы все на свете объявлять слишком дорогим. Кое-кто из них даже ездит вторым классом, считая это лучшим способом сэкономить – причем среди них встречаются представители самых крупных состояний, – и вдобавок это дарит им иллюзию, будто они «поддерживают контакт» с добрым французским народом.

– Как вы думаете, что сделает Эрик? – спросила Ольга, чьи туфли-лодочки застучали по темной палубе, ибо Ольга перемещалась в тени Эдмы, которую негодование заставило ускорить шаг.

– Не знаю, но шума будет много! Скажите мне, а он в вас сильно влюблен?.. Да нет, само собой, – продолжала Эдма, столкнувшись с молчанием Ольги, – он влюблен только в самого себя. А вы, моя крошка? Все эти слухи вам не докучают?

– Когда это затрагивает Симона, – проговорила Ольга проникновенным голосом, который в один миг вновь пробудил в Эдме антипатию к ней.

– Ах нет! Вы мне только не говорите, что сильно озабочены тем, как все это отразится на бедняге Симоне Бежаре! Это очевидно! Бедный Симон… Знаете, он очень-очень симпатичен… Этот человек очень живой, есть вещи, которые он чувствует очень тонко, и это поразительно… – проговорила она с задумчивым видом, словно этнолог, столкнувшийся с не поддающейся классификации разновидностью животного мира.

«Бедняга Симон – просто душка, однако…» – начала было Ольга. Но тут же сочла слово «душка» неподходящим и непригодным для произнесения вслух.

– Симон – очень странный зверь, – проговорила она.

– Что вы этим хотите сказать, крошка моя? Давайте присядем на минутку, – предложила Эдма, распахнув дверь в дамскую туалетную комнату, и они устало опустились на банкетку перед зеркалом.

– Хочу сказать, что он великолепен как друг, но в целом очень труден как близкий друг, – проговорила Ольга со смущенным смешком, причем ей самой это показалось весьма изысканным, но заставило беспристрастную Эдму заскрежетать зубами. – Симон постоянно подозревает, что я не люблю его как просто человека, и он практически скрывал от меня, что является режиссером! Знаете, ведь только в Каннах я одновременно узнала, что он режиссер и что он получил Гран-при. Еще год назад он был практически неизвестен, и я должна признать, что среди нас немного таких, кто мог бы поговорить об успехах Симона Бежара в области кино, – заявила Ольга, сопроводив свои слова горделивым смешком, долженствующим обозначать и ее незаинтересованность, и ее проницательность.

Несчастная не знала, что Симон уже успел рассказать Эдме, как в вечер присуждения премий ему на шею бросились четыре старлетки, и среди них была Ольга Ламуру – именно «ру» – собственной персоной. Эдма Боте-Лебреш мысленно адресовала Ольге саркастическое: «Браво! Тысяча раз браво!»

– Однако же теперь, когда он во мне уверен, – продолжала Ольга, погрузившись в идиллические мечтания, – уверен во мне и в моей верности, уверен в определенном плане… Ибо, обратите внимание! – со всей живостью продолжала она, в то время как Эдма, охваченная каким-то первобытным гневом, готова была закусить несуществующие удила. – Обратите внимание: я говорю об истинной верности, верности долговременной, а не той, которая выдается «от пяти до семи» или зависит от приливов крови или приливов чувств, которые случаются по вечерам у нас, молодых… у нас, женщин, – уточнила она.

Эдма слушала Ольгу с пониманием и время от времени резко встряхивала головой, подаваясь в сторону молодой женщины.

На это обратила внимание Дориаччи, войдя, в свою очередь, в туалетную комнату. Ее горящий взгляд был язвителен и проницателен одновременно, и, разглядев уловки Эдмы, она принялась наблюдать за ними поначалу недоуменно, а потом весело и в конце концов разразилась низким, громовым хохотом, устоять перед которым было невозможно.