– Да, – проговорил заинтригованный Жюльен, – да, действительно. Сожалею, командир.

– Но скоро начнете все сначала? – сухо осведомился Элледок.

Жюльен рассмеялся.

– Я не строю планов на будущее, – проговорил он. – И потому не могу ничего вам гарантировать… Вас это устраивает?.. Это ведь неплохо – подраться по-настоящему, не так ли? – вдруг заявил он с довольным видом, и глаза у него засверкали.

Тут Элледок задался вопросом, а не лучше ли было бы обойти эту тему, коль скоро его собеседнику она явно доставляет удовольствие.

– На этом судне драки запрещены, – строгим голосом произнес капитан. – В следующий раз вы оба пойдете под арест.

– Под арест? – Тут Жюльен безудержно расхохотался. – Под арест?.. Это за такую цену?.. Командир, вы не посмеете отдать под арест людей, потративших девять миллионов на один восьмидневный круиз под открытым небом… Или лучше отправьте туда заодно и Ганса-Гельмута Кройце с его фортепиано! Нашего дорогого Ганса-Гельмута Кройце с его партитурами, если, конечно, вы не желаете, чтобы мы потребовали возврата денег… Это было бы очень мило: музыка, узники в цепях и т. д.

И капитан вынужден был ретироваться, так и не получив никаких заверений со стороны этого сумасброда! Однако гораздо более успешным оказался разговор с другим обормотом, который вопреки ожиданиям целиком и полностью согласился с капитаном Элледоком – к величайшему его удивлению. Эрик Летюийе выказал не просто готовность пойти на мировую, но и пообещал пожать руку, как мужчина мужчине, своему бывшему противнику. Не обращая внимания на граничащее со страхом недоумение, написанное на лице экс-клоунессы, ставшей свидетелем разговора, Элледок тотчас же доложил об этом предложении первому из противников, который, как показалось капитану, тоже удивился, но последовал за капитаном в каюту мира, где он и был заключен. Там Элледок их оставил, будучи в восторге от самого себя. Он был, однако, немало удивлен, что отчет о переговорах, сделанный им Чарли и Эдме Боте-Лебреш – естественно, в порядке светской болтовни, – не вызвал ни проявлений любопытства, ни взрыва энтузиазма, на которые, как казалось капитану, он вправе был рассчитывать. По правде говоря, этот мир вызвал у Эдмы сплошные подозрения и сплошные опасения.

Вместе со свежими фруктами, свежими продуктами, цветами для ваз и корреспонденцией на «Нарцисс» была занесена чума в виде газет. Точнее, одной конкретной газеты. Той самой, которую Ольга спрятала у себя в сумке, которую кто-то шутки ради выставил на информационном стенде компании «Поттэн» среди прочей периодики. Само собой, на эту газету наткнулся Арман, которого светские сплетни интересовали меньше всего и который долго держал газету у себя из-за финансового раздела. Он не понял с самого начала, не понял и позднее и вообще не понял, почему крошка Ольга с такой настойчивостью стала ходить за ним по пятам и жеманно просить совета по биржевым делам. В конце концов Арман развернул газеты. Как только перед глазами появился роковой снимок, последовали охи, ахи, вздохи, и, бросив украдкой изучающий взгляд из-под очков на молодую женщину, Арман поправил указательным пальцем галстук в клеточку и заявил:

– Вы великолепно выглядите на этом снимке, вы на самом деле очень фотогеничны.

– Да, – согласилась Ольга и пожала плечами. – Да и месье Летюийе вышел неплохо, – продолжала она небрежным тоном, а потом заявила: – Вы позволите? – после чего завладела газетой и исчезла.

Она зашла в каюту, закрыла за собой дверь на задвижку и, вся дрожа, уселась на свою постель. Ей казалось, что у нее в руках бомба. Она колебалась, разрываемая между опасениями, как поступит этот мерзавец, поняв, что попался, и неодолимым желанием увидеть его лицо, когда он ознакомится со статьей. Ознакомится с фотоснимками, ознакомится с текстом. Она повторяла в уме подписи под фотоматериалами, врезавшиеся в память после первого чтения. Так ни на что и не решившись, она отправилась за советом. Однако в этом уже было некое решение, ибо вместо того, чтобы проконсультироваться с Эдмой, которая, будучи настоящей светской дамой, отрицательно относилась к любому скандалу и посоветовала бы ей молчать, как и в первый раз, она отправилась искать Дориаччи, чье поведение во время этого круиза со всей очевидностью свидетельствовало о том, что у этой женщины была склонность к ярким эффектам. Но, к величайшему своему разочарованию, эта история не пробудила в Диве боевого инстинкта. Поначалу глаза у нее вспыхнули, словно фары, но быстро потускнели и такими и оставались до конца беседы.

– Так действовать нельзя, – заявила она Ольге и тряхнула газетой, развернутой специально для нее на нужной странице, а потом слегка помахала ею в воздухе, как дубинкой, подумала Ольга, ибо на нее это произвело сильное впечатление. – Нельзя потому, что тут могут возникнуть проблемы, вот так… Она боится, он, тот, другой, озлоблен. И речи быть не может о том, чтобы его вывести из себя, понятно? – продолжала Дориаччи, выражение лица которой вдруг изменилось, придав ей сходство с простой доброй итальянкой, храброй и умеющей проявлять сочувствие. – Вы же знаете, они любят друг друга по-настоящему.

– Кто «они»? – раздраженно спросила Ольга, забирая газету. – Ах да, Жюльен и Кларисса… Знаю, знаю… – продолжала она с насмешливой улыбкой, которая тотчас же привела Диву в бешенство.

– Знаете!.. Да что вы знаете? Как это так, вы знаете? Да вы не можете этого знать! На худой конец, вы можете поиграть в любовь, вот и все! И еще: то, что я вам говорю, – это самый крайний случай… Вы и понятия не имеете о благодарности, о настоящих чувствах. Вы себя уже считаете кинозвездой, и всю свою жизнь вы будете думать, что это очень важно, вот и все. А газетенку эту я оставлю у себя! – вскричала Дориаччи и резким движением вырвала эту дубинку из рук негодующей Ольги, которая замерла, разинув рот.

– Однако… однако… – бормотала она, побагровев, – однако…

– Никаких «однако»! – заявила Дориаччи и заперла за Ольгой дверь, после чего хлопнула в ладоши, словно говоря: «Сделано доброе дело».

Она, однако, радовалась бы гораздо меньше, если бы знала, что у Ольги в каюте хранятся еще пятнадцать экземпляров этого номера.

– Ну что ж, моя девочка, не пытайтесь скрыть от меня то, что я уже знаю, ладно? Ну так что?..

Эдма приняла в разговоре с Ольгой добродушно-усталый тон, тон профессора, который позволяет ученикам входить в середине лекции, но не позволяет им забывать дату битвы при Мариньяно. Она внимательно разглядывала эту амбициозную старлеточку, проницательно улыбаясь, улыбаясь весьма проницательно, в достаточной степени проницательно, чтобы ослабить, а затем подавить сопротивление Ольги. Вопрос гласил: «Почему в Пальме не оказалось в продаже одной французской газеты и почему Ольга притащила на судно целую тележку и спрятала бог знает где?»

– Вы догадались? – спросила для начала Ольга едва слышным голосом, в последней попытке ускользнуть от проницательного взора «Агаты Кристи-Боте-Лебреш».

– О! Нет, нет, я вовсе не «догадалась», я все поняла, а это не одно и то же. Я не видела самих событий, но я видела причину этих событий: деланную улыбку, недостаток внимания, переизбыток хамства, внезапное нежелание некоей женщины переносить более некоего мужчину…

Само собой разумеется, Эдма говорила о Клариссе, но ее слова были в равной степени применимы к Ольге. Ольга же, не предполагая, что предметом разговора может быть кто бы то ни было, кроме нее самой, приняла слова Эдмы на свой счет и была очарована умом Эдмы Боте-Лебреш. «Это черствое сердце в глубине своей не таково, поскольку сверхчувствительность, сверхснобизм Эдмы Боте-Лебреш делают ее почти человечной и почти что превращают ее в настоящую женщину», – сделала вывод Ольга. Похоже, Пруст воцарился на этом корабле (о, если бы она внимательно прочла две страницы из «Антологии великих французских писателей», предназначенной для выпускных классов, из антологии, которая вполне смогла бы оказать услуги интеллектуалке, преисполненной жизненных сил, каковой виделась себе Ольга).