Сюжет «Приблуды»– смешной и печальный, в нем такое множество поворотов, что они не позволяют мне изложить здесь всю историю и рассказать о развязке. Отметим лишь, что книга совсем не скучная, а местами даже волнующая. Можно было бы снять великолепный фильм по этому роману. Это одна из тех редких книг, которую, несмотря на мой, не всегда вдохновляющий, опыт в этой области, я хотела бы увидеть на экране.

Но если вновь обратиться к жизни, реальной жизни, забавной стороной этого жуткого дела, – я говорю «жуткого», потому что обвинение в воровстве чего бы то ни было у кого бы то ни было вызывало у меня тяжелые приступы гнева, – итак, забавной стороной этой истории была реакция критики. После того как меня упрекали в приверженности золотой среде, на фоне которой звучит тихая мелодия моих книг, критики, столкнувшись с героями «Приблуды», занимающими скромное положение в обществе, начали хором придираться ко мне: «Во что она вмешивается? Пусть остается в мирке, который ей знаком, что ей делать на этом „дне“?» и т. д. Они ополчились на мой простонародный словарь и обнаружили, что вместо слов «породные отвалы» я должна была употребить словосочетание «шахтерский поселок». Конечно, критика незначительная, но эти «отвалы» мне долго ставили в упрек в прессе и на телевидении, подчеркивая мое преступное незнание нашего доброго народа (который сами критики, судя по их высказываниям, знают великолепно).

В этот беспечный и безденежный период – поскольку мой издатель лишил меня доходов – я поехала на скачки в Отей, где разыгрывался Большой приз, чтобы посмотреть, как пробежит моя лошадь Хэсти Флэг (до того времени просто кляча); приз в 250 000 франков, завоеванный Хэсти Флэг, ее поднимавшимися до ноздрей копытами, позволил мне нанять и оплатить адвоката, защищаться, а значит, выжить – мне и моим близким. Я ушла от Фламмариона к Жан-Жаку Поверу, который оказался подлинно хорошим издателем (пока не последовал худому примеру и не вообразил, подобно своему предшественнику, что я могу писать под угрозой – что для меня невозможно). Тем не менее по его совету я написала самую занятную и самую непохожую на все мои произведения книгу, которая называется «Женщина в гриме». К тому же она оказалась одной из самых толстых (560 страниц вместо обычных 200). После того как я попробовала силы в легком и даже легчайшем весе, я перешла к тяжелому.

Книга «Женщина в гриме» явилась доказательством – ранее мною неосознанным – того факта, что литература, или лучше сказать вдохновение, отрывает нас и отвлекает от всего, ставит над схваткой, ибо схваток в то время у меня было предостаточно: история с плагиатом, козни моего издателя, отсутствие средств и кредиторы – разбуженные не знаю каким набатом, они с тревогой просыпались и с рассветом бросались к телефону, чтобы позвонить мне, – не считая катастроф материального плана, различных операций и т. д. Итак, этот роман, над которым я работала по пять-шесть часов в день, превращал в нечто нереальное восемнадцать предыдущих книг. У меня сложилось ложное, но устойчивое ощущение, что моя жизнь проходит там, на большом и выдуманном мною корабле, рядом с героями романа, и что прочее мое существование не в счет или больше не в счет. Я ложилась в постель в восторге от дня, который показался бы тоскливым любому другому. Я и в самом деле была очарована или, точнее, оказалась во власти очарования, которым обязана была только себе, и ничего не могла с этим сделать. Долги, решения суда, заказные письма, газеты – все это обрушивалось на меня каждое утро и слишком быстро проскальзывало перед моими глазами, чтобы вызвать интерес. Впервые я оценила силу вымысла, воображения, или, обобщая эти понятия, силу вдохновения.

«Женщина в гриме» была задумана во время обеда несколькими месяцами ранее. На том обеде я услышала рассказ элегантной женщины, которую считали, да и она сама себя считала, меломанкой. Она только что вернулась из «музыкального» круиза; на том же корабле плыли сверхзнаменитый виолончелист и столь же известный тенор. Маршрут корабля пролегал по Средиземноморью, от порта к порту, от музея к музею, дни были посвящены изобразительному искусству, а вечера – музыке, и по вечерам обе знаменитости исполняли для пассажиров лучшие произведения из их репертуара. К тому же отличная кухня, великолепные пейзажи, и, если отвлечься от стоимости путешествия («Такое безумие, – говорила меломанка, – просто недоступная цена»), она всем советовала бы совершить его. Я тут же начала мечтать и до конца обеда представляла себе Равиоли, Капри, Верди, Скарлатти, стала придумывать уморительные программы и решила, что это прекрасная почва для творческого поиска.

Я преклоняюсь перед Сомерсетом Моэмом, Олдосом Хаксли, Ивлином Во, долгое время находилась под обаянием героев одного из них, интонации другого. Но странно было бы видеть, как снобы или бездельники на протяжении двух недель послушно приходят слушать музыку, Музыку с большой буквы «М». Половина подобных героев была бы обаятельна, другая – неприятна, многие из них – просто смешны, между ними происходили бы бурные сцены, стычки, они попадали бы в исключительные обстоятельства с неожиданными порой развязками.

Я не видела необходимости копаться в психологии или изменять характер моих героев, точнее, отказываться от стереотипов. В моем романе должна быть эксцентричная и капризная дива, жиголо, надеющийся удачно пристроиться, проходимец, пытающийся провернуть свои делишки, отвратительная светская дама, тупой продюсер, молодая звезда-интеллектуалка и т. д. И всех их надо представить в ироническом ключе.

Разумеется, этим застывшим схемам суждено было исчезнуть. К концу книги проходимец становится романтичным мужчиной, жиголо влюбляется в диву, а та оказывается взбалмошной, конечно, но трогательной женщиной. Светская львица проявляет себя как человек достойный и проницательный, продюсер же – чуток и обаятелен и т. д. Оставалось разобраться лишь с тремя противными упрямцами: издателем газеты, пианистом, восходящей звездой. И что же! Еще тридцать страниц – и я всех их оправдала. Может быть, потому что сама оптимист от природы или у меня снисходительное воображение. Что ни говори, а мне всегда было безумно трудно включать в свои произведения злых героев, которые таковыми и остаются, точнее, меня они не привлекали. Сартр сказал мне однажды, что очень умные люди не бывают злыми, злость предполагает ограниченность, априорную глупость, и, к моему изумлению, время лишь подтвердило правоту этих слов. С учетом вышесказанного оценки такого рода, как «развлекательная терпимость», возмущают меня особенно.

На этом и остановимся. Я не хочу, не могу изложить на двух страницах злоключения двенадцати героев, пережитые во время двухнедельного круиза. Время таких романов, как «Через месяц, через год», прошло. На сей раз, чтобы развлечься, моим героям понадобилось 560 страниц. Что определило ясность изложения; я строго прослеживала сюжетные линии, связанные с моими двенадцатью персонажами, и наконец-то, для того чтобы не путать их, у меня в запасе оказалось достаточно страниц. Двенадцать раз я переписывала начало, каждый раз – по сто страниц, и эти наброски, к сожалению, сохранил Жан-Жак Повер. Всего 1100 страниц, и всегда роман начинался одинаково: «Наступили последние летние дни… Желтое беспощадно палящее солнце, как в детстве…» – 1100 страниц, и я не уверена, что оставила в книге лучшие из них.

Но критикам книга понравилась, у «Женщины в гриме» появились и до сих пор остались свои поклонники. Я сама слышала, как многие из них умирали со смеху во время чтения романа, и была в восторге, радовалась этому как награде за мое упорство и творческую увлеченность. Я столько работала над романом «Женщина в гриме» с его кипой страниц, что для меня (так же как для Изабель, одурманенной книгой не меньше меня) оказалось мукой написать слово «Конец». Точнее, я снова принималась за дело, хотя все было уже написано и пора было ставить точку, возвращалась к середине книги из-за пришедшей в голову фразы, которая потом всплывет на первой странице «Застывшей грозы» (в моем перечне – следующий роман). Я жила тогда на улице Алезиа у Орлеанских ворот в небольшом обветшалом доме и арендовала нижний этаж в другом совсем уж смешном домике в Сите Флореаль, где жила упомянутая Изабель со своими блестящими солнечными очками и трескучей пишущей машинкой.