Когда философия (и ее методы) используются таким образом, философия действительно становится силовой игрой. Но при этом возникает фундаментальный вопрос. Августин — тот, кто об этом, кажется, не задумывается. Когда философия не используется таким образом? Существуют ли обстоятельства, когда философия не является силовой игрой: хотя и руководствуется самыми жесткими методами — но теми, которые могут привести нас к истине? Кто чувствует себя достаточно уверенным, чтобы ответить на этот вопрос, должен обдумать слова Ксенофана: "Никто не знает или никогда не узнает правду о богах и всем прочем; ибо, если кому-то удастся сказать всю правду, ни один из нас этого не узнает". Большая часть философов XX столетия с этим согласны, как были согласны греческие философы и скептики. Действительно, если мы не можем знать правду, психологический довод становится почти неотразимым — владеющий лучшей аргументацией выигрывает. К счастью, сегодня мы признаем, что в философском споре побеждают именно философские аргументы.
Августин так не считал. Философией злоупотребляли в течение всех Средних веков. Она была связана с проповедью христианства и принималась только так. Атеист или мусульманин просто не мог бы принять участия в философском споре в Западной Европе. Удивительно, что самым развитым мышлением в тот период обладали мусульмане (Аверроэс и Авиценна), а схоластика завершилась на Декарте, который использовал аргументы атеиста (все же благоразумно отрицая, что был таковым).
Другой важной фигурой, на которую оказал влияние Августин, был монах-францисканец XIII века, св. Бонавентура. Сознательно идя по следам Августина, Бонавентура пытался включить в схоластику разнообразные элементы платонизма, которые, на самом деле, были с христианством несовместимы — и это зашло настолько далеко, что некоторые включали в христианство то, что даже Августина заставило бы побледнеть. Но Бонавентура поставил предел распространению учения Аристотеля, которое, как он считал, было совершенно противоположно схоластике. И впоследствии, когда аристотелизм помог внести в схоластику элемент науки, оказалось, что Бонавентура был совершенно прав.
Самым известным современником Бонавентуры был Дунc Скот (1266–1308) (не путать с Иоанном Скотом Эриугеной, умершим четырьмя столетиями раньше). Он в меньшей степени находился под влиянием Августина, хотя обильно использовал цитаты из его творений, чтобы придать вес своей аргументации. Но в качестве философа он более важен, нежели св. Бонавентура, несмотря на то, что якобы его имя послужило источником слова dunce — тупица, болван (клевета, измышленная его недругами). На некотором этапе Дунc Скот был вынужден избегать Парижа с целью сохранения жизни — после того, как он предположил, вопреки официальной папской доктрине, что непорочное зачатие Девы Марии исключило ее из первородного греха. Этот эпизод служит иллюстрацией, что мыслителям в Темные века угрожали не столько иные опасности, сколько метафизические глубины, в которых тонул настоящий спор. Многие полагают, что Дунc Скот был прекрасным умом Средних веков; горько наблюдать, что такой талант сводится к пререканиям по поводу метафизического мумбо-юмбо. Однако он сделал важный вклад в философию. Это решение ряда проблем, вытекающих из платонизма. Например Дунc Скот провел разделение между сущностными и акцидентальными свойствами вещей. Так, страницы книги — ее сущностное нечто, но цвет переплета — акцидентален. Подобные аргументы не встречались со времен Аристотеля — почти 15 веков. Дунc Скот показал, что логика может быть использована как практический инструмент — хотя он и не был использован в течение нескольких столетий, из-за ненаучной ориентации того времени.
Определение Дунсом Скотом вещей, которые мы можем познать, положило начало периоду, когда философия, в конце концов, сбрасывает удушающее бремя теологии. Согласно Дунсу Скоту, существуют три вида самоочевидного знания: первое — принципы, которые мы знаем благодаря им самим; второе — вещи, которые мы познаем благодаря опыту; и третье — действия, которые мы предпринимаем.
Дунc Скот стал врагом Фомы Аквинского (1225–1274), величайшего из всех средневековых философов. Аквинский не особенно находился под влиянием Августина, но внес аналогичный вклад в философию. Августин регулировал платонизм христианской догмой, Фома Аквинский смог примирить труды Аристотеля с учением церкви. Множество этих трудов только недавно появились в Западной Европе, главным образом, стараниями мусульманских философов, таких, как Аверроэс. Так завершился круг философии. Самое лучшее из древней греческой мысли стало частью схоластики.
Результат был ужасен. Ясная, текучая природа греческого спекулятивного мышления оказалась замороженной в жестком неподвижном леднике метафизики христианской. Итог — внушающее трепет чудо, сравнимое в пропорциях и великолепии с готическим собором.
Предполагалось, что вы будете разглядывать этот вид, подобно туристу, в благоговейном восхищении. Желающие знать больше могут присоединиться к экскурсии. Но каждый, кто попытается исследовать это чудо своими собственными силами, может навсегда исчезнуть в расщелине ереси. Результат этот трудно приписать Августину, однако началась такая тенденция именно с него.
Из произведений Блаженного Августина
"Дай мне целомудрие — но только не сейчас!"
"Исповедь", книга 8, глава 7
"Для многих полное воздержание легче, нежели чем умеренность."
"О благости брака", глава 21
"Не было времени, когда бы Ты не создавал чего-нибудь; ведь создатель самого времени Ты. Нет времени вечного, как Ты, ибо Ты пребываешь, а если бы время пребывало, оно не было бы временем.
Что же такое время? Кто смог бы объяснить это просто и кратко? Кто смог бы постичь мысленно, чтобы ясно об этом рассказать? О чем, однако, упоминаем мы в разговоре, как о совсем привычном и знакомом, как не о времени? И когда мы говорим о нем, мы, конечно, понимаем, что это такое, и когда о нем говорит кто-то другой, мы тоже понимаем его слова.
Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю. Настаиваю, однако, на том, что твердо знаю: если бы ничто не проходило, не было бы прошлого времени; если бы ничто не приходило, не было бы будущего времени; если бы ничего не было, не было бы и настоящего времени.
А как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда прошлого уже нет, а будущего еще нет? и если бы настоящее всегда оставалось настоящим и не уходило в прошлое, то это было бы уже не время, а вечность; настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое. Как же мы говорим, что оно есть, если причина его возникновения в том, что его не будет! Разве мы ошибемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?"
"Исповедь", книга 11, глава 14
"Люби грешника, но ненавидь грех."
Письмо 211 в Patrologiae Latinae (1845), том 33
"Я мутил источник дружбы грязью похоти; я туманил ее блеск адским дыханием желания. Гадкий и бесчестный, в безмерной суетности своей я жадно хотел быть изысканным и светским. Я ринулся в любовь, я жаждал ей отдаться. Боже мой милостивый, какой желчью поливал Ты мне, в благости Твоей, эту сладость. Я был любим, я тайком пробирался в тюрьму наслаждения, весело надевал на себя путы горестей, чтобы секли меня своими раскаленными железными розгами ревность, подозрения, страхи, гнев и ссоры."
"Исповедь", книга 3, глава 1
"Меня увлекали театральные зрелища, они были полны изображениями моих несчастий и служили разжигой моему огню. Почему человек хочет печалиться при виде горестных и трагических событий, испытать которые он сам отнюдь не желает? И, тем не менее, он, как зритель, хочет испытывать печаль, и сама эта печаль для него наслаждение. Удивительное безумие! Человек тем больше волнуется в театре, чем меньше он сам застрахован от подобных переживаний, но когда он мучится сам за себя, это называется обычно страданием; когда мучится вместе с другими — состраданием."
"Исповедь", книга 3, глава 2
