Когда Ипек начала внимательно читать первую полосу газеты, Ка испугался, что для нее, точно так же как и для его старых друзей в Стамбуле, единственная реальность – несчастный, убогий политический мир Турции, что она и на минуту не может представить себе жизнь в Германии. Он долго смотрел на маленькие руки Ипек, на ее изящное лицо, продолжая дивиться ее красоте.

– Тебя по какой статье осудили, на сколько лет? – спросила через некоторое время Ипек, ласково улыбаясь.

Ка сказал. Ближе к концу семидесятых в маленьких политических газетах Турции могли писать о чем угодно, и всех за это судили, и все гордились тем, что их судили по этой статье Уголовного кодекса, но в тюрьму никто не попадал, потому что полиция действовала нерешительно и не могла найти переводчиков, писателей и редакторов, постоянно менявших адреса. Спустя некоторое время, когда произошел военный переворот, тех, кто скрывался, стали потихоньку ловить, и Ка, осужденный за политическую статью, которую он писал не сам, но которую, не читая, опубликовал, бежал в Германию.

– Тебе было трудно в Германии? – спросила Ипек.

– Меня спасло то, что я не смог выучить немецкий, – ответил Ка. – Мое существо сопротивлялось немецкому, и в конце концов я сберег свою душу и чистоту мыслей.

Боясь показаться смешным из-за того, что внезапно рассказал обо всем, но счастливый тем, что Ипек его слушает, Ка поведал ей до тех пор никому не рассказывавшуюся историю молчания, в котором он похоронил себя, историю о том, что он уже четыре года не мог писать стихи.

– По вечерам в маленькой квартире, которую я снимаю недалеко от вокзала, с единственным окном, из которого открывается вид на крыши Франкфурта, я в безмолвии вспоминал счастливое время, оставшееся позади, и это заставляло меня писать стихи. Спустя какое-то время меня стали приглашать почитать стихи турецкие эмигранты, узнавшие, что в Турции я был немного известен как поэт, муниципалитеты, библиотеки и третьеразрядные школы, желавшие привлечь турок, и турецкие общины, хотевшие, чтобы дети познакомились с поэтом, пишущим по-турецки.

Ка садился во Франкфурте на один из немецких поездов, постоянно поражавших его точностью расписания и порядком, и, проезжая мимо изящных колоколен отдаленных городков, мимо темноты в сердце буковых рощ и мимо здоровых детей, возвращающихся домой со школьными рюкзаками на спине, сквозь затуманенные окна ощущал все то же безмолвие, чувствовал себя как дома, поскольку совсем не понимал языка этой страны, и писал стихи. Если он не ехал в другой город читать стихи, тогда он каждое утро выходил из дому в восемь и, пройдя по Кайзерштрассе, шел в муниципальную библиотеку на проспекте Цайля и читал. «Там было столько английских книг, что мне хватило бы на двадцать жизней». Подобно детям, которые знают, что смерть еще очень далеко, он спокойно читал все, что ему хотелось: романы девятнадцатого века, которые обожал, английских поэтов-романтиков, книги по истории инженерного дела, музейные каталоги. Сидя в муниципальной библиотеке, он переворачивал страницы, заглядывал в старые энциклопедии, задерживался на какое-то время на иллюстрациях, вновь перечитывал романы Тургенева и, несмотря на то что слышал шум города, внутри себя ощущал то же безмолвие, что и в поезде. И когда по вечерам, изменив маршрут, он брел вдоль реки Майн мимо Еврейского музея и когда по выходным бродил из одного конца города в другой, все то же безмолвие сопровождало его.

– Через некоторое время оно стало занимать в моей жизни так много места, что я перестал слышать беспокоящий шум, с которым мне нужно было бороться, чтобы писать стихи, – сказал Ка. – С немцами я вообще не разговаривал. А отношения с турками, которые считали меня и умником, и интеллектуалом, и полусумасшедшим, у меня уже были не очень хорошими. Я ни с кем не встречался, ни с кем не разговаривал и стихи тоже не писал.

– Но в газете пишут, что сегодня вечером ты прочитаешь свое самое последнее стихотворение.

– У меня нет самого последнего стихотворения, так что не прочитаю.

В кондитерской, кроме них, было еще двое. За столиком у противоположной стены, рядом с окном, в полумраке сидели невзрачный молодой человек и терпеливо пытающийся ему что-то объяснить мужчина средних лет, худощавый и усталый. В огромном окне у них за спиной были видны летящие в темноту хлопья снега, на которые падал розоватый свет от неоновых букв вывески кондитерской, и на этом фоне два погруженных в разговор человека в противоположном углу казались частью скверного черно-белого фильма.

– Моя сестра Кадифе неудачно сдала экзамены в университете за первый год, – сказала Ипек. – На второй год она выдержала экзамены в здешний педагогический институт. Худой человек, сидящий вон там, за моей спиной, в самом углу, – директор института. Отец очень любит мою сестру. После гибели матери в автомобильной аварии он остался один и решил приехать сюда, к нам. Это было три года назад. Вскоре я рассталась с Мухтаром. Мы стали жить все вместе. Здание отеля, наполненное призраками и вздохами умерших, принадлежит нам совместно с родственниками. В трех комнатах живем мы.

В годы активной деятельности левых организаций, студентами, Ка и Ипек не были близко знакомы. Правда, Ка, как и многие другие, сразу обратил внимание на семнадцатилетнюю красавицу в коридорах факультета литературы, где такие высокие потолки. На следующий год он знал Ипек уже как жену Мухтара, своего друга-поэта, с которым они состояли в одной ячейке; тот, как и Ипек, был родом из Карса.

– Мухтар унаследовал от своего отца семейное дело, торговлю продукцией компаний «Арчелик» и «Айгаз», – сказала Ипек. – За все эти годы, после того как мы вернулись сюда, у нас так и не появилось детей. Он начал возить меня к врачам в Стамбул, в Эрзурум, и расстались мы потому, что детей не было. Но Мухтар, вместо того чтобы снова жениться, посвятил себя религии.

– Почему все посвящают себя религии? – спросил Ка.

Ипек не ответила, и какое-то время они смотрели черно-белый телевизор на стене.

– Почему в этом городе все совершают самоубийства? – спросил Ка.

– Не все, а молодые девушки и женщины, – ответила Ипек. – Мужчины посвящают себя религии, а женщины кончают с собой.

– Почему?

Ипек посмотрела на него так, что Ка почувствовал, что в его вопросе, заставившем ее торопливо искать ответ, было нечто неуважительное и бесцеремонное. Они немного помолчали.

– Я должен встретиться с Мухтаром, чтобы взять у него интервью о выборах, – сказал Ка.

Ипек сразу встала и, подойдя к кассе, позвонила по телефону.

– Он тебя ждет, – сказала она, вернувшись и усаживаясь. – До пяти часов в областном отделении партии.

Наступила пауза, и Ка заволновался. Если бы дороги не были засыпаны снегом, он бежал бы отсюда первым же автобусом. Ка чувствовал глубокую жалость к городу, его вечерам и забытым людям. Он невольно перевел взгляд за окно, и они оба долгое время смотрели на падавший снег, как люди, у которых достаточно времени, чтобы не обращать внимания на течение жизни. Ка чувствовал себя беспомощным.

– Ты и в самом деле приехал из-за выборов и самоубийств? – спросила Ипек.

– Нет, – ответил Ка. – Я узнал в Стамбуле, что ты развелась с Мухтаром. Я приехал сюда, чтобы на тебе жениться.

Сначала Ипек засмеялась, приняв это за милую шутку, но потом густо покраснела. После долгой паузы он почувствовал по глазам Ипек, что она видит его насквозь. «У тебя даже нет терпения, чтобы хоть ненадолго скрыть свое намерение, как-то подружиться со мной, поухаживать, – говорили глаза Ипек. – Ты приехал сюда не потому, что любишь меня и думаешь обо мне, а потому, что узнал, что я развелась, а ты помнишь мою красоту и считаешь, что я нахожусь в трудном положении из-за того, что живу в Карсе».

Твердо решив наказать себя за бессовестное желание счастья, из-за которого его уже мучил стыд, Ка представил и другую безжалостную мысль Ипек о них обоих: «Нас объединяет то, что наши ожидания и мечты не сбылись». Но Ипек ответила совершенно не так, как ожидал Ка.