Все это, однако, так, сопутствующие мелочи. Глав­ное — результат, а он получился неплохим. И про Ткача сказано, прославленного хлебороба, опытного руководи­теля, воспитателя молодых кадров, и про Марью Абра­мовну трогательные строки — мать погибшего трактори­ста, она тоже считает себя целинницей, нашла свое место в жизни, именно здесь обрела себя, и конечно же, про Сергея Хлынова, подлинного передови­ка, человека честного, для него вопросы нравствен­ные так же важны, как и вопросы хозяйственные.

И Женя не удивилась, а обрадовалась, как высшей справедливости, когда через несколько дней увидела свой очерк в областной газете. Удалой сам позвонил ей в боль­ницу и сказал: «Ты посмотри сегодня газету, там нас перепечатали». Она посмотрела — это ее перепечатали, а не нас, товарищ Удалой, не вас. Не мог похвалить во-время, а теперь спохватился, так тебе и надо! Женя пони­мала, заноситься нехорошо, нескромно, но сейчас ей было не до самокритики.

«Интересно, что теперь скажет Николаев при встре­че?»— думала она.

Женя показала газету Леониду Петровичу. Он искрен­не удивился, прежде всего, тому, что Женя нашла время и «написала так много». В этом тоже была похвала, хотя и неуклюжая.

Одним словом, теперь стало окончательно ясно, – то чудесное росистое утро, когда она встретила Хлынова, она запомнит на всю жизнь. И тех славных людей, которых там повстречала,— тоже. И Ткача, и Марью Абрамовну, и даже Таньку Звон, не совсем понятную для Жени, слож­ную, но тоже ведь фигуру из нашей действительности. Женя всегда будет возвращаться в своих воспоминаниях к первому лету на целине, к милым и слож­ным людям, чтобы еще и еще раз убедиться, насколько правильно, по-современному она посту­пила, вызвавшись поехать именно сюда, на целину.

Для нее были одинаково интересными, одинаково ми­лыми все люди «Изобильного». Но вот Хлынов стоял пока что особняком, и чувство к нему было особенным, до­вольно смутным, неясным. «Надо все беспощадно про­анализировать!»— решила Женя.

Что было вначале? Рассвет, вороненая от росы трава, огромное небо и поле. Потом бешеная гонка по плохой дороге, не столько езда, сколько тряска, заячьи прыжки. Может быть, это сумасшествие, этот риск, острота ощу­щений все это взволновало, врезалось в память и не проходит. Ведь прежде Женя гоняла мотоцикл только в городе по асфальту, на тренировках, гоняла так себе, без особой, без прямой надобности, больше на зависть не­умехам девчонкам и в порядке некоторого самовоспита­ния. А здесь, в поле, была настоящая потребность движе­ния, скорости, была лихость, умение было и потом истин­ное довольство тем, что испугала самого Хлынова.

Так, может быть, потому и влечет к нему, что он такой пугливый? Еще раз испугать его захотелось, и проявить свою власть над ним?..

Какая, однако, ерунда лезет в голову, как будто весь смысл жизни в том, чтобы пугать кого-то!

А в чем же тогда дело?

«Да, кстати — небрежно продолжала Женя вспоми­нать,— ведь он, кажется, обнимал меня в дороге». Собст­венно говоря, он не обнимал, а просто-напросто держался, чтобы не упасть, как держатся за поручни в троллейбусе или друг за дружку в автобусе. Чисто механический жест, действие по упрочению своего равновесия в данный мо­мент, но отнюдь не выражение эмоций. В дороге, кстати, она совсем не чувствовала его рук,— какие же это объя­тия? Но когда рассмеялись за столом на стане, она почув­ствовала его руки на своей талии. Задним, так сказать, числом.

А мо­жет быть, дело тут в чем-то другом, в искренности, к примеру? Она перед собой искренна, за­помнился ей Хлынов и точка! Почему бы его не запомнить на определенное время нормальной девушке? Он не от­стающий, а передовой, не безграмотный, а образован­ный, любит книги, он не крутит, наконец, с бригадными девчонками, и вообще... Почему бы не запомнить его даже на всю жизнь?

Когда Женя увидела свой очерк в областной газете, она вдруг подумала, представила, что вот-вот, на днях, вечером или, может быть, ранним-ранним утром примчит­ся к ней на мотоцикле Хлынов. Веселый, довольный, спросит, как ей живется, как работается и, главное, ни словом не упомянет о газете и даже спасибо не скажет, хотя именно за этим и приедет, чтобы сказать спасибо.

Такой у него должен быть характер. Во всяком случае, Жене хочется, чтобы он был таким — всё помнил, но не всё говорил.

Однажды она решила, Хлынов приедет к ней имен­но сегодня вечером. Нельзя сказать, чтобы она специаль­но готовилась к этой встрече, сделала себе прическу, на­дела какое-то особое платье, нет, просто она ждала и даже была уверена, что именно сегодня он появится. Ждала допоздна и особенно остро чувствовала свое оди­ночество.

В полночь она решила, что-то произошло, и Хлы­нов сегодня не придет. Но он должен непременно прийти завтра. Она велит ему прийти, повелевает, командует на расстоянии – ты придешь!

Как-то раз в училище была у них встреча с молодым врачом-психиатром. Он рассказывал о гипнозе, о биото­ках мозга, о передаче мыслей на расстоянии, о психологи­ческих опытах Мессинга. Встреча прошла интересно, не то, что лекция на антирелигиозную тему, тем более, что психиатр не ограничился словами, теорией, но и показал кое-что практически.

Он вышел на середину зала и попросил положить на стол перед ним несколько разных книг. Просьбу его тот­час выполнили. Затем врач попросил кого-нибудь из при­сутствующих, по желанию, подойти к столу, выбрать кни­гу, раскрыть ее, запомнить строку, страницу, записать на отдельной бумажке все эти сведения — название книги, строку — и передать их в аудиторию для контроля.

Жене показалась забавной эта затея, что-то вроде фо­куса, она первой выбежала к столу, быстренько перебра­ла книги, выхватила томик Маяковского и запомнила строчки: «Отечество славлю, которое есть, по трижды, которое будет!» Передав записку студентам, Женя недоверчиво улыб­нулась врачу, желая тем самым сказать, что одурачить ее не так-то просто, халтурить ему будет трудновато, дескать, не на ту напал и все такое прочее. Врач стреми­тельно подошел к ней, строго приказал: «Серьезней!» Схватил рывком ее руку, положил ее пальцы себе на запястье. «Держите! Крепче! Крепче! И диктуйте мне, то я беру или не то! Мысленно диктуйте!» Говорил он быст­ро, нервно, и Женя почувствовала, как бледность стягива­ет ее щеки и как потерялось ощущение аудитории, будто они остались вдвоем с этим ненормальным субъектом.

Врач согнулся над столом, и, взахлёб, хрипло повторяя: «Диктуйте, диктуйте!», начал рывками водить над книж­ным развалом растопыренными пальцами свободной ру­ки. Лоб его вспотел, нос заострился, все это испугало Женю, и она изо всех сил отчаянно диктовала, стремясь поскорее закончить опыт, боясь, что не выдержит долго эту нервотрепку. Едва он коснулся томика Маяковского, как она, что называется, всеми фибрами души скомандо­вала: «То!» Врач выхватил книгу и тем же глухим голо­сом, требуя диктовать, начал листать страницы.

Одним словом, он нашел эти строки и размашисто, сердито, как будто Женя в чем-то виновата, подчеркнул их карандашом.

Нет, это был не фокус, не цирк, не забава. Женя не сразу пришла в себя, не сразу стала восторгаться, до того рада была избавлению от опыта, он вызывал у нее что-то вроде суеверного страха. Лишь потом, посте­пенно опомнившись, она осознала, насколько все это было здорово. Она убедилась на практике в силе нервной, пси­хической, мысленной энергии человека. Ученые объясни­ли, наконец, что такое колдовство, напомнили человеку, какой силой он обладает...

Женя вспомнила этот случай сейчас, в бессонную ночь. Она представила полевой стан «Изобильного», низкое степное небо, серые сумерки, размытый свет «летучей мыши», вагончик со светлыми ступеньками, представила лицо Сергея Хлынова и продиктовала ему: «Ты придешь! Ты придешь!» И умилённая своей наивной верой, своим чистосердечным желанием, спокойно уснула.

И Хлынов пришел.

Хлынов пришел в больницу и, как Жене того хоте­лось, ни слова не сказал о газете, о своей работе, а пер­вым делом спросил, где Ирина.