— Я должен встать. Немедленно. Где мои брюки?

— Они у меня, — сказал отец Эррера. — То, что вы сейчас произнесли… я в жизни не смогу заставить себя повторить это… такие слова в устах священника, монсеньера…

У отца Кихота возникло дикое желание употребить ту же не подлежащую повторению фразу по поводу своего сана, но он сдержался.

— Немедленно принесите мне мои брюки, — сказал он, — я хочу встать.

— Эта непристойность показывает, что вы не в своем уме.

— Я же сказал вам: принесите мне мои брюки.

— Терпение, терпение, — произнес доктор Гальван. — Через несколько дней вы встанете. А сейчас вам необходим отдых. И прежде всего — никаких волнений.

— Брюки!

— Они будут у меня, пока вам не станет лучше, — заявил отец Эррера.

— Тереса! — воззвал отец Кихот к своему единственному другу.

— Он их запер в шкафу. Да простит меня господь, отче. Я ведь не знала, что он задумал.

— Вы что же, думаете, я буду тут лежать — в постели?

— Немного медитации вам не помешает, — сказал отец Эррера. — Вы вели себя крайне своеобразно.

— Не понимаю!

— Жандармы из Авилы сообщили, что вы поменялись с вашим спутником одеждой и дали им ложный адрес.

— Ничего они не поняли.

— В Леоне арестовали человека, который ограбил банк, он заявил, что вы дали ему ботинки и прятали его у себя в машине.

— Никакого банка он не грабил. Это был всего лишь магазин самообслуживания.

— Нам с его преосвященством пришлось немало похлопотать, чтобы убедить жандармов ничего не предпринимать против вас. Пришлось даже звонить его преосвященству епископу Авильскому и просить вмешаться. Очень помог также двоюродный брат доктора Гальвана. Ну и, конечно, сам доктор Гальван. Нам, по крайней мере, удалось убедить их, что вы страдаете нервным расстройством.

— Какая ерунда!

— Это самое милосердное объяснение вашего поведения. Словом, мы едва избежали большого скандала в Церкви. — И он уточнил: — Во всяком случае, пока.

— А теперь поспите немного, — сказал доктор Гальван отцу Кихоту. — В полдень — немного супа, — дал он указание Тересе, — а вечером, пожалуй, омлет. Никакого вина. Вечером я заеду и посмотрю, как наш пациент, но не буди его, если он заснет.

— И запомни, — сказал ей отец Эррера, — чтоб завтра утром, пока я буду служить мессу, ты прибрала гостиную. Я ведь не знаю, в котором часу приедет епископ.

— Епископ?! — воскликнула Тереса, и отец Кихот, словно эхо, повторил ее вопрос.

Отец Эррера даже не потрудился ответить. Он вышел из комнаты, закрыв за собою дверь, — не хлопнул ею, а щелкнул — так будет, пожалуй, точнее. Отец Кихот, не поднимаясь с подушки, повернул голову к доктору Гальвану.

— Доктор, — сказал он, — вы ведь давний мой друг. Помните, как у меня было воспаление легких?

— Конечно, помню. Постойте-ка. Это было, должно быть, лет тридцать тому назад.

— Да. Я тогда очень боялся умереть. Столько было у меня всего на совести. Вы, наверное, забыли, что вы тогда говорили мне.

— Говорил, что надо пить как можно больше воды.

— Нет, вы сказали другое. — Он поискал в памяти, но точные слова не приходили. — Вы сказали примерно так: подумайте, сколько миллионов людей умирает за одну минуту — гангстеры, и воры, и мошенники, и школьные учителя, и хорошие отцы и матери, банковские служащие и врачи, аптекари и мясники, — неужели вы в самом деле верите, что у Него есть время позаботиться о каждом или осудить?

— Я действительно так сказал?

— Более или менее так. Вы тогда не знали, как вы меня этим утешили. Сейчас вы слышали, что сказал отец Эррера: не господь, а епископ явится ко мне. Хотел бы я услышать от вас такое, что утешило бы меня перед его прибытием.

— Это куда труднее, — заметил доктор Гальван, — но вы, пожалуй, сами уже все сказали. «Пошел он к такой-то матери, этот епископ».

Отец Кихот строго следовал совету доктора Гальвана. Он спал, пока спалось; в полдень съел супа, а вечером — пол-омлета. При этом он подумал, насколько вкуснее был сыр, когда он ел его на открытом воздухе, запивая бутылкой ламанчского.

Утром он автоматически проснулся четверть шестого (ведь более тридцати лет он в шесть часов служил мессу в почти пустой церкви). А сейчас он лежал в постели и прислушивался к звуку закрывающейся двери, что будет означать, что отец Эррера отбыл, но дверь щелкнула лишь около семи. Отец Эррера явно изменил время мессы. Отец Кихот понимал, что боль, которую он при этом почувствовал, неоправданна. Ведь произведя это изменение, отец Эррера вполне мог увеличить свою паству человека на два-три.

Отец Кихот выждал минут пять (отец Эррера вполне мог что-нибудь забыть — к примеру, носовой платок) и затем на цыпочках прокрался в гостиную. На кресле, под подушкой, лежала тщательно сложенная простыня. Отец Эррера явно обладал добродетелью аккуратности, если аккуратность считать добродетелью. Отец Кихот окинул взглядом свои книжные полки. Увы! Он оставил свое любимое чтение в чреве «Росинанта». Святой Франциск Сальский, его обычный утешитель, путешествовал сейчас где-то по дорогам Испании. Он взял с полки «Исповедь» святого Августина, а также «Письма о духовной жизни» иезуита восемнадцатого века отца Коссада, в которых он, будучи еще семинаристом, порою находил утешение, и вернулся в постель. Тереса, услышав, что он ходит, принесла ему чашку чая с булочкой и маслом. Она была в прескверном настроении.

— Да за кого он меня принимает? — спросила она. — Извольте, видите ли, прибраться, пока он служит мессу. Да разве я не прибиралась у вас больше двадцати лет? Не нуждаюсь я, чтоб он или епископ указывали мне мой долг.

— Ты действительно думаешь, что епископ приедет?

— Да этих двоих водой не разольешь. Висят на телефоне и утром, и днем, и вечером — только этим и занимались, как вы уехали. И все — ваше преосвященство, да ваше преосвященство, да ваше преосвященство. Можно подумать, он с самим господом богом разговаривает.

— К моему предку, когда каноник привез его домой, — сказал отец Кихот, — епископ по крайней мере не являлся. И я предпочитаю доктора Гальвана этому дураку-цирюльнику, который рассказывал моему предку все эти сказки про сумасшедших. Ну как могли рассказы про сумасшедших вылечить его, если бы он в самом деле был сумасшедший, чему я ни секунды не верю. Впрочем, ладно, Тереса, надо видеть во всем что-нибудь светлое. Не думаю, чтобы они попытались сжечь мои книги.

— Может, жечь-то они и не станут, да только отец Эррера сказал мне, чтоб я держала ваш кабинет под замком. Он сказал, что не хочет, чтоб вы утомляли себя чтением разных книжек. Само собой, до приезда епископа.

— Но ты же не заперла дверь, Тереса. Видишь — у меня уже есть две книжки.

— Это я-то стану запирать от вас вашу собственную комнату, когда мне больно видеть, как этот молоденький священник расселся тут, точно у себя дома? Но когда приедет епископ, все равно лучше спрячьте-ка книжки под простыню. Эти двое одним миром мазаны.

Отец Кихот услышал, как отец Эррера вернулся после мессы; он услышал стук посуды: Тереса, готовя ему завтрак, грохотала ею на кухне в два раза громче, чем когда готовила ему. Он обратился к отцу Коссаду, которого было куда приятнее читать в постели, чем отца Йоне. Отец Кихот представил себе, что вот отец Коссад присел у его кровати, чтобы выслушать исповедь. Сколько дней прошло с тех пор, как он лежит, — четыре или пять?

«Отец, со времени моей последней исповеди десять дней тому назад…» Его снова смутило воспоминание о том, как на него напал смех, когда он смотрел тот фильм в Вальядолиде, и ни тени желания, которое доказало бы, что он такой же, как все люди, и породило бы у него чувство стыда. Возможно, именно в кино он и подцепил это вульгарное выражение, которое употребил применительно к епископу? Но ведь в фильме не было епископа. А непристойное выражение вызвало смех у Тересы, доктор же Гальван даже повторил его. И отец Кихот мысленно сказал отцу Коссаду: «Если Тереса согрешила, рассмеявшись, а доктор Гальван согрешил, давая мне такой совет, — грех этот на мне, только на мне». Совершил он грех и похуже. Под влиянием вина он принизил Святого Духа, сравнив его с полбутылкой ламанчского. Да, список проступков, с которым он предстанет перед епископом, — безусловно, немалый, и это вызовет порицание, но боялся отец Кихот не епископа. Он боялся себя. У него было такое чувство, точно его задел крылом самый страшный из всех грехов — отчаяние.