«Ну и как же вы этим воспользовались?» — спросил Диего.
«Как видишь, я нанял дворецкого и тщательнейшим образом его обучил. Когда в кладовке раздается два звонка из моей спальни, дворецкий подходит к двери в спальню и ждет. Я стараюсь, чтобы он не ждал слишком долго, но годы у меня уже не те и, боюсь, ему иной раз приходится ждать по четверть часа — а то и больше — следующего сигнала: долгого звонка уже в самом коридоре. Это значит — больше сдерживаться я не могу. Тогда дворецкий открывает дверь в спальню — появляется третье лицо, и я откатываюсь от жены. Так что ты и представить себе не можешь, насколько Йоне упростил мне жизнь. Теперь я исповедуюсь не чаще, чем раз в три месяца — и каюсь во всяких мелких, простительных промашках».
— Вы надо мной издеваетесь, — сказал отец Кихот.
— Нисколько. Просто я нахожу теперь Йоне куда более интересным и забавным писателем, чем в студенческую пору. К сожалению, в том случае, о котором я вам рассказал, была допущена одна промашка — Диего оказался человеком недобрым и указал на нее. «Вы недостаточно внимательно читали Йоне, — сказал он Маркесу. — Йоне относит появление третьего лица к разряду непредвиденных обстоятельств. А в вашем случае появление дворецкого, боюсь, слишком хорошо предвидено». Бедняга Маркес был просто сражен. О, этих теологов-моралистов трудно обскакать. Они всегда возьмут над вами верх с помощью своих софизмов. Так что лучше их вообще не слушать. Поэтому ради вашего же блага очистите-ка ваши полки от всех этих старых книг. Вспомните, что сказал каноник вашему благородному предку: «…а вам, ваша милость, человеку столь почтенному, таких превосходных качеств и столь светлого ума, не должно принимать за правду все те сумасбродные нелепости, о которых пишут в этих вздорных романах» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.49, пер. Н.Любимова].
Мэр помолчал и искоса взглянул на отца Кихота.
— У вас в лице, безусловно, есть что-то общее с вашим предком, — сказал он. — Если я — Санчо, то вы, несомненно, монсеньор Печального Образа.
— Надо мной, Санчо, можете издеваться сколько угодно. Огорчает меня то, что вы издеваетесь над моими книгами, ибо они значат для меня больше, чем я сам. В них — вся моя вера и вся надежда.
— В обмен на труды отца Йоне я одолжу вам труды отца Ленина. Быть может, он тоже вселит в вас надежду.
— Надежду на этом свете — возможно, но я испытываю великий голод — и хочу удовлетворить его не только ради себя. И ради вас, Санчо, и ради всего нашего мира. Я знаю, я бедный странствующий священник, едущий бог знает куда. Я знаю, что в некоторых из моих книг есть нелепицы, — были они и в рыцарских романах, которые собирал мой предок. Но это вовсе не значит, что рыцарство вообще — нелепица. Какие бы нелепости вы ни выудили из моих книг, я все равно продолжаю верить…
— Во что?
— В исторический факт. В то, что Христос умер на кресте и воскрес.
— Это — величайшая из всех нелепостей.
— Мы живем в нелепом мире, иначе не были бы мы сейчас вместе.
Они взобрались на Гвадаррамские горы, что было нелегко для «Росинанта», и теперь стали спускаться в долину, лежавшую у подножия высокой сумрачной горы, на которой высился огромный тяжелый крест, должно быть, метров ста пятидесяти в высоту; они увидели впереди стоянку, забитую машинами — роскошными «кадиллаками» и маленькими «сеатами». Владельцы «сеатов» расставили возле своих машин складные столики для пикника.
— Неужели вы хотели бы жить в абсолютно рациональном мире? — спросил отец Кихот. — Какой это был бы скучный мир!
— В вас говорит ваш предок.
— Взгляните на эту гильотину на горе… или, если угодно, виселицу.
— Я вижу крест.
— А это ведь более или менее одно и то же, верно? Куда мы приехали, Санчо?
— Это Долина павших, отче. Ваш друг Франко задумал, чтобы его похоронили здесь как фараона. И больше тысячи заключенных согнали сюда, чтобы рыть пещеру для его захоронения.
— О да, помню — потом им за это дали свободу.
— Для сотен из них это была свобода смерти. Как, отче, вы вознесете здесь молитву?
— Конечно. А почему, собственно, нет? Будь даже тут похоронен Иуда — или Сталин, — я бы все равно помолился.
Они поставили машину, заплатив за стоянку шестьдесят песет, и подошли ко входу в пещеру. Какой огромный понадобился бы камень, подумал отец Кихот, чтобы завалить вход в это гигантское захоронение. Вход в пещеру преграждала металлическая решетка, украшенная статуями сорока испанских святых, за ней открывался зал величиной с соборный неф, по стенам которого висели гобелены, с виду — шестнадцатого века.
— Генералиссимус настоял на том, чтобы его охраняла целая бригада святых, — заметил мэр.
Зал был такой огромный, что посетители казались пигмеями и их голоса были еле слышны; надо было долго идти под высокими сводами к алтарю, находившемуся в другом конце.
— Замечательное достижение инженерного искусства, — заметил мэр, — сродни пирамидам. И создать такое могли только рабы.
— Как в ваших сибирских лагерях.
— Русские заключенные по крайней мере трудились во имя будущего своей родины. А это создано ради славы одного человека.
Они медленно шли к алтарю мимо вытянувшихся в ряд часовен. Никто в этой богато украшенной пещере не считал нужным понижать голос, и, однако же, голоса звучали как шепот в этой беспредельности. Трудно было поверить, что вы идете в недрах горы.
— Насколько я понимаю, — сказал отец Кихот, — эта пещера была создана как символ примирения, часовня для поминовения всех павших с обеих сторон.
По одну руку от алтаря находилась могила Франко, по другую — Хосе-Антонио де Риверы, основателя фаланги.
— Вы не найдете здесь даже таблички с именем павшего республиканца, — сказал мэр.
Молча проделали они долгий путь назад и, прежде чем выйти, в последний раз обернулись.
— Почти как холл в отеле «Палас», — заметил мэр, — но, конечно, грандиознее, да и посетителей меньше. И отелю «Палас» не по карману такие гобелены. А там в конце — бар с коктейлями; того и гляди появится бармен и приготовит напиток — фирменный коктейль из красного вина, который подают с вафлями. Вы молчите, монсеньор. А ведь это не могло не произвести на вас впечатления. Или что-то не так?
— Я молился — только и всего, — сказал отец Кихот.
— За генералиссимуса, похороненного среди этого великолепия?
— Да. А также за вас и за меня. — И добавил: — И за мою Церковь.
Когда они сели в машину, отец Кихот перекрестился. Он и сам не был уверен, почему: чтобы защититься от опасностей, подстерегающих на дороге, или от поспешных выводов, или это было просто нервной реакцией.
Мэр сказал:
— У меня такое впечатление, что за нами следят. — И, перегнувшись к отцу Кихоту, заглянул в зеркальце заднего вида. — Все обгоняют нас, кроме одной машины.
— А с какой стати кто-то будет за нами следить?
— Кто его знает? Я ведь просил вас надеть пурпурный слюнявчик.
— Но я же надел носки.
— Этого недостаточно.
— Куда мы теперь направляемся?
— При такой скорости нам ни за что не добраться к вечеру до Саламанки. Так что придется остановиться в Авиле. — И, продолжая наблюдать в зеркальце заднего вида, мэр добавил: — Наконец-то он нас обгоняет.
Мимо на большой скорости промчалась машина.
— Вот видите, Санчо, мы вовсе их не интересовали.
— Это был джип. Джип жандармерии.
— Так или иначе, не мы были у них на уме.
— И все равно, я б хотел, чтобы вы сидели в своем слюнявчике, — сказал мэр. — Носков-то ваших они ведь не видят.
Они устроили обед на обочине и, усевшись на пожухлой траве, доели остатки колбасы. Она немного подсохла, а ламанчское вино почему-то в значительной мере утратило свой аромат.
— Кстати, — сказал мэр, — колбаса напомнила мне, что в Авиле, если захотите, вы сможете увидеть безымянный палец святой Терезы, а в Альба-де-Тормесе, близ Саламанки, я покажу вам всю ее руку. Во всяком случае, по-моему, ее уже вернули в тамошний монастырь, а то она какое-то время находилась у генералиссимуса. Говорят, он держал ее — со всем, конечно, благоговением — у себя на столе. А в Авиле сохранилась исповедальня, где она беседовала с Хуаном де ла Крус. Большой был поэт, так что не будем спорить по поводу его святости. Когда я был в Саламанке, я часто ездил в Авилу. Знаете, я даже с некоторым благоговением относился к этому пальцу святой Терезы, хотя привлекала меня главным образом одна красотка — дочка авильского аптекаря.
