Сладкая пора мечтаний…

Книжка под головой, глаза устремлены в небо. Но на самом деле меня здесь, на этой поляне, нет. Я отправляюсь с Афанасием Никитиным в Индию. Проходим мимо факиров, которые играют на дудочках, а перед ними извиваются в танце змеи. На огромных деревьях огромные ветки, а на них обезьяны – кривляются, скалят зубы, прыгают, повисают на хвостах. Идут слоны… На спинах у них маленькие домики, из которых выглядывают смуглые красавицы…

Потом я еду на верблюдах по пустыне. На меня нападают разбойники. Выхватываю саблю, и они разбегаются. Залезаю вместе с Али-Бабой в пещеру разбойников и повторяю волшебное слово «сим-сим», чтобы выйти обратно, потому что Али-Баба совсем не вовремя забывает его.

А еще – спасаю Чапаева в водах Урала…

Отталкиваю Александра Матросова от амбразуры и подставляю свою грудь…

Где и с кем я только ни езжу, плаваю, летаю, скачу на лошадях! Но все мои путешествия заканчиваются тем, что в конце концов возвращаюсь домой. И не с пустыми руками. В них – белый хлеб и котлеты. (Зимой я лежал в больнице и там нам давали их. Ничего вкуснее до этого не ел). По такому случаю приходят в гости все наши, а также соседи и Колька Реймер с Муртазом. Я раздаю котлеты и режу белый хлеб. Ешьте! Кто сколько хочет.

Но как только я в самом деле возвращаюсь из своих странствий, меня обступают наши домашние заботы. Почему энкавэдэшники такие злые? Почему их все боятся? Почему они ни с кем спокойно не разговаривают? Даже мама с бабушкой не могут ответить на эти вопросы.

Говорят:

– Такие родились.

Или:

– Потому что бревна не катали.

Действительно, я ни одного энкавэдэшника не видел с крючком или багром. Мысленно выдаю Кольке и Муртазу по сабле и нагану, и мы гоним энкавэдэшников на лесоповал или лесобиржу – бревна катать. Пусть и они людьми делаются.

Потом я завожу Беликова в темницу, из которой за час до этого освободил Илью Муромца. Беликов плачет и спрашивает через решетку:

– За что?

– Не будешь на бабушку кричать. Не будешь отца преследовать. А Лилькину мать, которую ты до того довел, что ее в сумасшедший дом увезли, забыл?

И ухожу.

Пусть посидит дня три.

Без хлеба.

Будет знать.

Невольно вздрогнув, я очнулся от чьего-то нежного прикосновения. Это Марта тычется в меня мордой. Все ясно: напоминает, что пора домой. Солнце уже подошло к горизонту.

Идем мы всегда одним порядком – впереди я, за мной Марта, дальше Майка, позади козлята.

Менялись с годами козлята, но порядок оставался неизменным: я, Марта, Майка, козлята.

В нескольких бараках от дома слышу истошный собачий визг. Неужели снова Сережка над Дамкой издевается? Бегу. Так и есть. Подмял собаку под себя и колотит. Ах ты гад! Дамка такая добрая, доверчивая. И гордая. Иногда приходит ко мне в лес, и я делюсь с ней хлебом. Но сама никогда не попрошайничает. Что делать? Собаку жалко, а Сережка здоровый, уже третий класс закончил.

Разгоняюсь, налетаю на него, сбиваю с Дамки. Та вскакивает – и бежит в одну сторону, а я в другую, ближе к дому. Да куда там! Догнал меня Сережка, свалил и давай дубасить. Но вдруг летит вверх тормашками. Это Марта, моя защитница, поддела его рогами. Теперь все вместе мчимся к дому. Я, Марта, Майка, козлята.

К нам часто приходит тетя Ядя, моя крестная. Она не была репрессирована – добровольно прошла по всем этапам вслед за мужем. Не зря ее называли у нас декабристкой. За два десятка лет много специальностей пришлось освоить верной польке, чтобы самой просуществовать и подкормить своего суженого – Юзика. Приходилось рубить сучки, быть чертежницей, землекопом, учительницей, истопницей – словом, всем, кем только удавалось устроиться.

Все знали, что тетя Ядя заводная, веселая, за словом в карман не полезет. И как же удивился я, когда впервые увидел, как, припав к груди моей матери, она горько, безутешно плачет.

Со временем я перестал удивляться этому, потому что подобные сцены заставал довольно часто. Но… отплачет тетя Ядя свое, отпричитает, не раз («матка боска! ох, матка боска!»), помянет злым словом жизнь эту проклятую, которая молодость ее загубила, а потом вытрет слезы, руками по щекам себя похлопает, улыбнется – и как будто знать она не знает, что такое плакать, жаловаться, о какой такой загубленной молодости говорить: все та же огненная полька, гордая и красивая, которую лучше не задевать ни словом, ни взглядом.

Муж тети Яди – Юзеф Скуратович. Был он спецпроектировщиком. То ли приставка эта – спец, то ли гонор шляхетский родили в нем убеждение, что истину мало усвоить – за нее надо драться. Вот и вступил он в одну такую драку в первой половине тридцатых годов. С выдвиженцем резко заспорил.

Знаний у выдвиженца в избытке не имелось, но зато по части происхождения у него все было на уровне. А коль так – то и классовое чутье безошибочное. Это-то чутье и подсказало выдвиженцу, что Скуратович – враг народа, и место ему в ГУЛАГе.

Исколесил Скуратович весь Северный Урал – от Ухты до Соликамска, от Ныроба до Вишерских спецзон. Валил лес, катал тачку, руководил проектной группой… А так как не терпел он хамства, то какую бы должность не занимал, все равно возвращался на исходные позиции, то есть опять валил лес, катал тачку…

Был он высокого роста, вальяжного вида своего не утратил, несмотря на все невзгоды, но особенно поражали его усы – пышные, холеные. И еще… Сколько всего навидался и наслышался Скуратович, а вот ругаться так и не научился. Вокруг – мат-перемат, а он – пшепрошем, пани; дзенькую…

Крестная в радостном волнении шепчется с матерью: – Господи, дождалась! Ни одной минуты не останемся здесь.

Обе плачут – кажется, освобождается Скуратович. Долго он шел к свободе с начальным пятилетним сроком. Не один раз расписывался в спецчасти о продлении срока, а потом наступил период, когда вообще запретили освобождение осужденных по пятьдесят восьмой статье вплоть до особого распоряжения. Теперь это долгожданное «особое распоряжение» все-таки пришло.

И вот настал день отплытия. Мы на пристани Красной Вишеры. Ждем грузопассажирский пароход «Память Акулова». Он грузится у причала бумкомбината. Видим, охрана уводит грузчиков. Значит сейчас пароход подойдет к пристани.

Провожать Скуратовичей пришли мои мать и отец, дядя Иосиф с тетей Клавой, Орловские. Женщины оживленно беседуют, мужчины завели какой-то технический спор, а я смотрю на дядю Юзика, на его удивительные усы, и мечтаю о том времени, когда у меня вырастут такие же…

Колокол объявляет посадку на судно. Все замолкают. Под впечатлением торжественности события посерьезнел и я. Идем к борту судна, а мимо нас три энкавэдэшника ведут с десяток «подопечных» и сразу загоняют их на корму. Почему-то всегда там перевозят. Судя по тому, как раскованно держатся зэки, сразу ясно – малосрочники.

Настали минуты прощания. Женщины целуются, мужчины обнимаются. А я с удивлением и ужасом вижу, что дядя Юзик плачет:

– Все. Дожил. Теперь еду на родину умирать.

– Что ты, Юзик! – бурно протестуют провожающие. – Столько вынес, столько ждал!… Умирать? Теперь?! Теперь только наверстывать.

Скуратович не возражает, на своем не настаивает, он даже соглашается:

– Поживем, поживем…

А через год пришло письмо от тети Яди: умер дядя Юзик.