— Ха, силы. Скажешь тоже.

— Тем не менее, разобраться не помешало бы.

— Твоя правда, — конфузливо улыбнулся лось. — Но я, знаешь ли, малость тугодум. Характерная черта моей самобытной натуры.

— Да разве ты надорвался бы, если б дал себе труд отыскать нужного осьминога, остолоп ты хренов?

— Вряд ли, — усмехнулся лось. — Но только для остолопа вроде меня это был бы не шибко характерный поступок, верно?

С этими словами, как будто желая подкрепить свою мысль наглядным примером, он с силой обрушил на голову Т.Б. рукоять парабеллума. И все затопила беспросветная ночь…

Т.Б. осторожно ощупал свои губы, вокруг которых налип влажный от дождя комок спутанных лент. Язык напоминал на вкус ржавый напильник. Его самого тащил, перекинув через плечо, какой-то лось. Ну да, теперь все ясно: ленты бросились ему в голову, потому что его несли головой вниз.

Час спустя — спустя очень долгий час — Т.Б. свисал с флагштока над безлюдным школьным двором. Выпотрошенный. Вздернутый на двух железных крюках. Болтающийся на холодном мокром ветру. Вывернутый наизнанку. Лавандовая тряпочка с глазами. Он глядел на огни фонарей сквозь собственный полупрозрачный затылок. Думать в таком состоянии было сложно.

В ночи больше не слышалось ни звука — ни воя сирен, ни криков. И здесь, на высоте трех этажей над мостовой, Т.Б. наконец дошел до своей последней черты.

Черепашка и Змейка карабкались по бетонным опорам моста через Шелковую реку и взбирались по стальной паутине из кронштейнов, балок, распорок и тросов. Наверху ждал их наблюдательный форт.

— Быстрее! — закричал Черепашка. — Они приближаются! Я их уже слышу!

Друзья забрались в свою цитадель — ветхий деревянный короб, который они, как умели, соорудили из ненужных досок, ржавых гвоздей и упаковочной проволоки. Внутри как раз хватало места, чтобы они могли устроиться там вдвоем, играя в карты и глядя, что творится вокруг.

Скоро показались и монстры. Пес, держа кошку в зубах, устало брел к мосту по Стежковой магистрали. Огромные, неповоротливые и жуткие, они казались ожившим сновидением. Пес повалил, точно кегли, ряд будок с постовыми и бесстрашно ступил на верхний настил моста.

— Они прямо над нами, — восхитилась Змейка.

— Я их не вижу! — возмущенно взвизгнул Черепашка.

Наверное, журчание бегущей воды вывело кошку из забытья. До чего же она ненавидела мочить шкуру! По этой ли причине или по какой другой, но она внезапно принялась выть, царапаться и извиваться в пасти своего врага. Мост зашатался, как карточный столик на трех ногах. Пес потерял равновесие, и оба чудища упали в реку.

Две громадные туши с оглушительным плеском ударились об оливково-зеленую гладь воды. Цитадель Черепашки и Змейки тут же захлестнула волна белоснежной пены. Монстры вынырнули на поверхность, колотя по воде лапами и поднимая исполинские тучи брызг. Пестрая кошка, фыркая от омерзения, пустилась вплавь к западному берегу. Пес бодро рванул за ней, ухмыляясь во всю пасть и энергично работая конечностями — неутомимое, безжалостное хлопково-клетчатое орудие пытки, да и только.

Тем временем по самой середине реки двигался пыхтящий буксир, увешанный автомобильными покрышками. Он шел прямо наперерез кошке, и времени на маневры уже не оставалось. Войдя в ее кильватер, буксир едва не перевернулся. Но теперь он оказался на пути пса, а с псом шутки были плохи. Буксир волчком закрутился в бурном водовороте. Пес выхватил его из воды и не глядя отшвырнул прочь.

Буксир взлетел на воздух, медленно кувыркаясь в тумане. Тросы, поплавки, шлюпочные крюки, матросы — все, что не было как следует закреплено, с грохотом и дребезжанием болталось вокруг судна, описывая круги вместе с ним. Бумс! Перед глазами у Змейки мелькнул киль, затем палуба и снова киль. Друзьям удалось разглядеть даже белобрысого капитана — его офицерскую фуражку, затем резиновые сапоги и снова фуражку. Бедняга отчаянно молотил руками и ногами, безуспешно пытаясь изменить траекторию полета. Ба-бах!

Буксир вместе со своей командой с размаху врезался в стальную вязь моста. Отскочивший лист жестяной обшивки стукнул Черепашку по лбу, и он не то чтобы потерял сознание, но на некоторое время утратил связь с реальностью. А потом как будто проснулся.

Он огляделся вокруг. Он сидел в своем наблюдательном форте — или в том, что от него осталось, — мокрый насквозь; с него ручьями текла вода. С соседней опоры свисало расплющенное в лепешку тело капитана.

Черепашка опустил глаза. Поперек его колен безвольно лежала Змейка. Из ее хвоста, словно дротик, торчал острый кусок жести, а голова была наполовину раздавлена. Черепашка привстал было, собираясь взять ее на руки.

— Не надо, — сказала Змейка. — Оставь меня в покое. Я хочу досмотреть до конца.

У нее еще оставался один зрячий глаз, который неотрывно глядел на реку и на монстров, плывущих к дальнему берегу.

— Я должна это видеть, — упрямо повторила она.

Черепашка уселся обратно, легонько качая свою подругу на коленях. Он сам не заметил, как начал напевать ей песню, которую слышал когда-то: "Собака и кошка сидели в гостиной спокойно и чинно на полке каминной. Но как-то случилось ночною порой: не спит, не зевает ни тот, ни другой!.." Он никак не мог вспомнить остальные слова.

Он думал о Змейке — о том, как ей жилось на свете. Она никогда не ходила в школу. У нее не было дома, не было семьи. Мать Черепашки не выносила ее на дух. Черепашка даже не знал, где она ночует и что ест. У нее не было ничего, а у него было все. И вот теперь она была ранена, а он не знал, как ей помочь.

Потоки холодной речной воды заливали мост, и Черепашка заплакал.

Трехногая кошка выползла на берег, волоча за собой по илу клубок розовых атласных кишок. По пути кишки застряли в груде бревен, и кошке пришлось провести нескольких мучительных мгновений, распутывая и вытягивая их зубами. На отмели невдалеке от Целлофанового канала она замертво рухнула в грязь.

Полчища вонючих речных крыс высыпали из своих нор. Они осторожно подкрались к кошке, сжимая в лапах железные дубинки и заостренные прутья. Они потыкали в нее своими орудиями — она не шевельнулась. Самая отважная крыса попыталась отковырнуть с кошкиной морды зеленый стеклянный глаз. Но тут из воды, отряхиваясь, вылез пес, и крысы разбежались кто куда.

Пес наконец-то уселся ужинать. Он разорвал кошке горло и распорол грудную клетку. Он не спеша пережевывал ватные мышцы ее чудесных вкусных лап и грыз сухожилия, сделанные из упаковочного шпагата. Да, это была великолепная кошка.

После еды он пробежался взад-вперед по побережью, охраняя труп кошки от своры диких собак, которые весь день не выходили у него из головы. Вообще-то он никогда не встречал других гигантских собак, но точно знал, что они рыскают где-то поблизости и только и ждут, чтобы похитить его добычу.

Закончив обход территории, он сел возле трупа и поднял глаза к сияющим небесам, усыпанным разноцветными звездами, и к полному, упругому воздушному шарику луны. А потом перевернул кошку на живот и изнасиловал труп, с наслаждением вонзая туго набитый хлопковый стержень в податливое ситцевое лоно.

— Ух-ух-ух, — сказал он.

— Ик-ик-ик, — отозвался труп.

Стрелки часов на башне Калейдоскоп-банка медленно приближались к двенадцати. Ночное небо глядело вниз, прищурив морщинистые веки, и, словно простыня на бельевой веревке, вздрагивало от отвращения под порывами холодного ветра. По ту сторону бесплодных земель Теремковые горы широко разевали свои зубастые пасти и стенали, оплакивая кошку. Чахлые городские деревца (немногочисленные, поскольку они были позаимствованы из коробки с игрушечной железной дорогой) стыдливо поникли. Колокола Крепдешинового собора прозвонили полночь. Ветер улегся и затаил дыхание. Звезды потускнели.

Вдали, за Плесневелыми болотами, колеблясь в лунном свете, двигалась какая-то неясная мерцающая тень. Она излучала черное сияние — словно полуночное солнце, нависшее над Столешницей мира.