— Хочешь, сыграем в парчизи[2]? — предложила Змейка.

— Не-а.

— Хочешь поглядеть, как рабочие чинят дорогу?

Черепашка поковырял в клюве когтем мизинца.

— Не-а.

— Хочешь, возьмем твой бинокль и залезем на крышу? Может, увидим грузовые доки возле причала. Или собаку с кошкой.

— С чего это мы должны их увидеть? Еще даже не стемнело.

— Нынче полнолуние.

— И что с того?

— Они любят драться на равнине, когда луна надута как следует.

— Но еще не стемнело.

— А луна уже взошла.

— Взошла она, как же.

— Выйди на улицу и сам увидишь. И небо вот-вот потемнеет.

— Ну да, как бы не так.

— Так ты идешь за биноклем или нет? Ау, Черепашка?

— Мне и без того есть чем заняться. — Черепашка со вздохом встал, давая Змейке понять, что делает ей огромное одолжение. — Ладно уж, так и быть. Сейчас принесу.

Он поднялся к себе в квартиру. Змейка осталась ждать в подъезде. Мать Черепашки была невысокого мнения о Змейке, так что та старалась лишний раз не попадаться ей на глаза.

Когда Черепашка вернулся, на шее у него болтался бинокль, а зеленый плюшевый клюв был измазан в сахарной пудре.

— Может, они подерутся прямо рядом с городом, — мечтательно сказал он. — Помнишь, как в тот раз, когда они сшибли силосную башню на станции?

— Да, это было круто, — согласилась Змейка. Они бросились к лестнице, ведущей на крышу. И как раз когда они взбирались по ступенькам, включилась тревожная сирена гражданской обороны. Черепашка и Змейка посмотрели друг на друга, не веря своей удаче.

— Монстры приближаются! — заорал Черепашка. Он одолел остаток лестницы, прыгая через три ступеньки, а Змейка, запыхавшись, всползла за ним. Он подбежал к восточному краю крыши и навел бинокль на подножие Теремковых гор, откуда брали свое начало бесплодные земли. Но, к сожалению, вид загораживали многочисленные здания из коричневого картона.

Змейка, разинув рот, смотрела на небо. Над пустошью двигалось к западу огромное облако, искусно сделанное из куска серого войлока.

— Закрой пасть, — сказал Черепашка. — А то муха залетит.

— Ничего не имею против хорошей вкусной мухи, — усмехнувшись, ответила Змейка. Черепашка шутя заехал ей кулаком по шее. — Ой-ой-ой, как больно-то, — сказала она.

Черепашка протянул ей бинокль.

Змейка взглянула на запад, поверх беспокойного моря крыш, водонапорных башен и вентиляционных коробов. Потом поймала в фокус знакомые очертания центра города. Вот смотровая площадка Глотай-стейк-билдинг. Вот шпиль Крепдешинового собора. Вот три потока машин, выезжающих из города, сливаются в одну реку на Игольчатой эстакаде. Вот купол Мохерового стадиона. Вон развевается флаг на здании Пижамного музея. И все это медленно погружается в зеленоватые сумерки, пока сияющая чешуйка солнца у Змейки за спиной клонится к закату.

Черепашка вырвал у нее бинокль.

— Ну, где они? — сердито спросил он. — Я ничего не вижу.

Змейка снова посмотрела вверх. Прямо на ее глазах Потолок мира сбрасывал свою дневную одежду из выцветшего голубого шелка. Слегка собираясь по краям, голубая ткань сползала к западу, повинуясь невидимым рукам — твердым морщинистым рукам Прачки, живущей под Столешницей мира. И по мере того как Прачка стягивала дневные небеса, чтобы как следует отстирать их, взгляду открывалось ночное небо, усыпанное разноцветными блестками звезд. Змейку всегда поражало, как причудливо устроен мир. Просто потрясающе — особенно все эти живописные виды. Скажем, удивительный контраст между сиянием звезд и грязным желтым светом, который всю ночь напролет сочится из пор спящего города.

Внезапно асфальтово-серое брюхо сгустившихся туч пронзила оловянная вилка молнии. Откуда-то издалека раздался грохот невидимого барабана.

— Вон они! — вскричал Черепашка. — Вон собака и кошка, я вижу их!

Мутная дождевая пелена занавесила склоны горы, а на бесплодные земли легла облачная тень. Вместе с ней через равнину двинулись еще две огромные фигуры — они были такими же массивными и медлительными, как тени облаков, но перемещались рывками, зигзагами, а порой описывали круги. Та, что побольше, преследовала меньшую.

Это был гончий пес, сшитый из хлопковой ткани в оранжево-белую клетку. От кончика носа до кончика хвоста он был такого же размера, как поезд подземки. Он ухмылялся на бегу. Его зубы, сделанные из обувных кнопок цвета слоновой кости, мерцали сквозь зеленоватый сумрак и морось дождя. Из его пасти свисали и колыхались на ветру серебристые ленты слюны. Длинный войлочный язык слизывал с чудовищной клетчатой морды последние ошметки алой ленты. Черные стеклянные глаза горели диким, голодным огнем. Он весь день гнался за кошкой. Ее алая кровь была восхитительной на вкус. Он не мог дождаться, когда отведает кошачьей плоти.

Полдела уже было сделано — пес сумел выгнать кошку на пустошь. Здесь, в бесплодных землях, он легко мог настичь ее. Теперь ему ничего не стоило одержать верх. Только бы она не успела добраться до картонного городка, населенного маленьким народцем. Ведь даже в карликовом городе слишком много укромных уголков, где может спрятаться кошка.

Лиловой в крапинку кошке удалось немного оторваться от погони. Ее перламутровые когти впивались в твердый грунт равнины, оставляя в нем глубокие следы. Она обернулась и почувствовала тошноту при виде рваной раны на задней лапе. Треугольный клок пестрого ситца был вырван из полотна и болтался на ниточке. Еще один такой укус — и она просто истечет лентами. Она тоскливо взвыла и побежала чуть-чуть быстрее. Но она была гораздо меньше собаки — размером всего лишь с грузовой автомобиль, — и не могла долго удерживать такой темп.

Когда пес догнал ее, она с шипением развернулась к нему и вцепилась когтями в его черный вельветовый нос. Из прорехи тут же полетел гусиный пух, который, словно метель, закружился вокруг. Взвизгнув, пес отпрянул, а потом с хмурым видом ощупал дыру у себя на носу.

— Какой ты красавчик, — сказала кошка.

Пес вскинул голову.

— Ну и пусть.

— Я думала, тебе понравится.

— Какая ты умная! — восхитился пес.

— Это верно, — ответила кошка.

— Ну так что… Давай?

— Чур ты первый.

— Думаю, я должен дать тебе фору.

— Может, и должен, — согласилась она.

И вот двое чудищ снова бешеным вихрем промчались по бесплодным землям. Кошка огромными прыжками неслась на запад, по направлению к городу. По всей восточной границе заводских окраин Плюшевого города шотландцы-дозорные в своих клетчатых сторожевых башнях нажали на красные аварийные кнопки, чтобы включить сирену тревоги. Сирены пронзительно завыли, словно призрачные плакальщицы-баньши. Из Глотай-стейк-билдинг вырвались лучи прожекторов, которые заплясали по равнине, бросая причудливые отблески на камни и заросли полыни.

Сестра Маккролл тщательно вымыла лапы и натянута стерильные перчатки из латекса. Она очень волновалась. Не каждый день приходилось ассистировать такому выдающемуся детскому хирургу, как доктор Ондатр. Да и сама по себе сегодняшняя операция тоже была явлением необычайным. Пациентка, новорожденная кенгуру, появилась на свет с двумя головами. Доктор Ондатр должен был попытаться исправить это, «не жертвуя жизнеспособностью». Иными словами, он собирался отрезать одну из голов малышки, и притом так, чтобы не убить ее. Хотя на самом деле убить тряпичную игрушку, даже детеныша, было довольно трудно. Такие мелочи, как легкие или почки, регенерировали в течение нескольких дней.

Эдна зашла в операционную — спиной вперед, чтобы не дотронуться перчатками до вращающихся створок двери. Она проверила подносы с инструментами и убедилась, что все на месте. Доктор Ондатр совещался с анестезиологом, доктором Устрицером. Хотя кондиционеры были включены, на лбу у доктора Ондатра уже появились бисеринки испарины. Он всегда ужасно потел. Эдна отмотала еще немного марли и нарезала ее на полоски.