— Ему это не удалось, — сказал Марк Аллен.

Глаза Араи гневно вспыхнули.

— Нет, не удалось! На нас набросились сотни самолетов. «Ямато» пошел ко дну — и мы вместе с ним. Там погибло три тысячи моряков.

— Все они, без сомнения, обрели вечное бессмертие в храме Ясукуни, — прыжком вскочив на ноги и сорвав с носа пенсне, сказал Даизо Сайки.

— Банзай! Банзай! — разнеслось по рубке.

Подполковник Окума, перегнувшись через стол, размахивал кулаком перед самым носом у Брента, и лейтенант сердито отпихнул его руку:

— Нельзя ли поосторожней?!

В глазах летчика ярче вспыхнули зловещие огоньки. Он подался вперед еще больше и прошипел вне себя от злобы:

— Лейтенант, когда-нибудь мы выясним отношения до конца.

— За мной дело не станет, — ответил Брент, не отводя глаз.

Бас Марка Аллена заглушил все голоса:

— Сэр, правильно ли я понял: вы намерены пожертвовать «Йонагой»?

Наступила напряженная тишина. Все взгляды обратились к адмиралу Фудзите, а тот, вскинувшись, издал то, что именуется «криком души».

— Нет! Неправильно! Я никогда не пойду на это! — а потом, с заметным усилием взяв себя в руки, произнес: — Но если «Йонаге» суждено погибнуть, он погибнет с честью, в открытом бою, в открытом море, разя врага, а не потонет в гнилой тихой заводи под камуфляжной сетью! — Шагнув к столу, он положил руку на переплет «Хага-куре»: — Почуяв близость смерти, не старайся отсрочить ее, а наоборот — ускорь ее приход.

Терпеливо переждав восторженные крики своих офицеров, он повернулся к Бернштейну:

— Что новенького вы нам расскажете, полковник, об арабских десантных операциях?

— Пока ничего, адмирал. «Зулусы» и два транспорта в сопровождении четырех миноносцев охранения тринадцать дней назад вышли из Триполи и Бенгази. Наша агентура уже давно не видит ни одного офицера из Пятого специального саперного батальона и Седьмой парашютно-десантной бригады в их излюбленных борделях. Ливийские газеты твердят о маневрах в Индийском океане.

— Лжецы, — промолвил адмирал Фудзита, большим и указательным пальцами дергая себя за седой волос на подбородке.

— Арабы, сэр, — просто ответил Бернштейн.

— Отрезать нас авианосцами с тыла, а с фронта прижать транспортами и высадить десант где-нибудь на западном побережье Тихого океана — там, откуда их новым дальним бомбардировщикам хватит горючего для налетов на японские города, — задумчиво глядя на карту, проговорил адмирал. — Вот чего они хотят. И это вполне возможно. Чтобы предвидеть, надо представить. Все свободны, господа.

Офицеры разом поднялись. Брент в дверях взял Мацухару за локоть:

— На два слова, Йоси-сан, — сказал он.

Летчик молча кивнул в сторону своей каюты.

— Ты все еще ищешь смерти, Йоси? — спросил Брент, взглянув на Мацухару, устроившегося за столом.

— Я виноват в смерти Кимио, и бремя вины гнетет меня невыносимо.

— Меня тоже.

— Ты опять заговорил как истинный самурай, Брент-сан, — мрачно усмехнулся летчик.

— Ты должен жить…

— Да? А для чего мне жить? — поднял брови Мацухара. — Семья моя погибла, Кимио была для меня всем на свете… Теперь и ее нет.

— В засаду мы попали по моей вине. Раскаиваться и искупать вину нужно мне, а не тебе.

— Дело тут не в раскаянии…

— Но ты сказал, что бремя вины скоро переломит тебе хребет.

— Сказал, Брент-сан. Но я прежде всего должен решить для себя самого, в силах ли я вынести свое существование.

— Ты служил Сыну Неба как должно. Твоя карма сильна, и вечное блаженство тебе обеспечено. — Отведя подпиравший голову кулак, он беспокойно постучал костяшками пальцев по столу. — Жить — значит страдать.

— Знаю. Я помню эти слова Будды.

— Но если у воина на одном плече — верность и почитание родителей, а на другом — отвага и сострадание, и он несет эту ношу двадцать четыре часа в сутки, он станет настоящим самураем.

— «Хага-куре», — мрачно улыбнулся летчик. — Иногда мне кажется, что японец не я, а ты.

— Но ты согласен, что самурай может нести бремя, от которого переломится хребет у всякого другого, и только закаляется от ниспосланных ему страданий?

Мацухара вздохнул:

— Зря ты пошел служить на флот, Брент. Тебе прямая дорога в адвокаты — в наши японские юристы.

— Значит, я тебя убедил?

— Каждый из нас следует своим путем. Быть может, мне не удастся умереть, обратясь лицом на север…

— Как Будда…

— Да. Но я сам выберу время и место своей смерти, и, поверь, это не будет просто одна строчка в «списке потерь личного состава». Нет, Брент! Это будет акт очищения.

— Огнем?

— Может быть.

— Я буду с тобой, Йоси.

Летчик безнадежно уронил руки на стол.

— Не надо так говорить, Брент-сан.

— Что тут такого? Запятнана была и моя честь.

Мацухара стиснул челюсти, стянул губы в жесткую прямую линию.

— Ты рассуждаешь неправильно… — начал он, глядя в суровые синие глаза.

В дверь каюты постучали. Мацухара открыл ее. В коридоре стоял Таку Исикава. Подполковник посторонился, указал на стул. Исикава сел, напряженно выпрямившись, не зная, куда девать руки. Потом заговорил подчеркнуто официальным тоном:

— Истребители готовы, подполковник. Однако среди них много необстрелянных новичков, которых нужно еще долго учить и школить.

Ясно было, что Исикава пришел вовсе не для того, чтобы еще раз сообщить то, что знала вся «Йонага». Но Мацухара ответил в тон ему:

— Да, разумеется. Мы будем использовать любую возможность повысить их летное и огневое мастерство. Боюсь, однако, что в наставники им судьба даст оберста Фрисснера и его людей.

Исикава покачал головой:

— Это значит обречь их на смерть.

— Знаю. У нас нет выбора.

Исикава перевел взгляд на Брента. Сейчас он скажет то, зачем пришел, подумал американец и не ошибся.

— До сих пор у меня не было случая поговорить с вами о той истории… в лазарете.

— Вы имеете в виду Кеннета Розенкранца?

— Именно. Вы, наверно, ждете от меня слов благодарности?

— Я ничего не жду.

— Это я вызвал его на поединок, я должен был с ним драться — победить или проиграть. Я! Я, а не вы!

— Не спорю. Я вовсе не хотел как-то затронуть вашу честь. Но вспомните — у меня были с Кеннетом свои счеты и свои причины драться.

Исикава повернулся к подполковнику. Глаза его налились кровью, на скулах заходили желваки, и Брент знал, что у слов, готовых сорваться с его губ, будет горький вкус.

— Подполковник, когда на совете я признался, что поторопился осудить вас за ваше поведение в бою над Токио, вы ничего мне не ответили.

— А что мне было говорить? Слова так дешево стоят.

— Я объяснился, но не попросил у вас извинения.

— Это я понял.

Исикава ударил себя кулаком по колену.

— Подполковник Мацухара, я летаю лучше, чем вы.

— Это легко оспорить и еще легче проверить.

— Когда же наконец мы решим это? — Исикава показал куда-то вверх. — Там, в небе?

— Это не вчера началось.

— Да, наша рознь тянется с Цутиуры. Что ж, давайте выясним отношения раз и навсегда. Боевыми патронами.

— Как ты считаешь, Брент, разумно это? — неожиданно обратился Мацухара к американцу.

— Нет, это вздор.

— Вздор — устраивать поединки в воздухе?

— Вздор — ждать так долго, когда можно взять ножи и выяснить отношения сейчас.

Летчики переглянулись. Потом Мацухара ответил за обоих:

— Дельное предложение. Но наш путь — в небо. Там все началось, там и должно кончиться.

Исикава одобрительно кивнул и улыбнулся — впервые за все то время, что Брент знал его.

К восьми утра оперативное соединение находилось в ста милях южнее острова Сикоку. Брент, растревоженный разговором с Мацухарой и Исикавой, никак не мог заснуть и появился в рубке на рассвете, когда стали меркнуть звезды и вода в кильватерном следе авианосца фосфоресцировала, словно целый сонм морских богов-ками с факелами провожал корабль. Адмирал Фудзита, как всегда, стоял справа. Брент не знал, спит ли этот человек вообще когда-нибудь.