Женщины в страхе вскрикнули.
— Этого не может быть! — воскликнул Давид.
— Окись углерода, доктор.
— Но она действует медленно…
— Вот именно, — кивнул Соломон, — и потому они ищут что-нибудь более эффективное. Говорят, что будет применяться новое средство — «Циклон-Б». Уже строится большой лагерь в местечке Освенцим — по-немецки Аушвиц.
— Я слышал про него. Там узловая станция.
— Потому его и выбрали: им для их дьявольского дела нужна железная дорога.
— Да откуда ты все это знаешь?
Сол оглянулся по сторонам и еще больше понизил голос:
— Вы слышали про Боевую еврейскую группу?..
— Слышал. БЕГ. Ты тоже входишь в нее, Сол?
— Это и в самом деле боевая группа. Наши разведчики уходят за ограду и приносят нам сведения.
— И ты бываешь в городе?
— Да. Через канализацию. И я отвечаю за каждое свое слово.
— Не верю, не хочу в это верить! — воскликнула мать.
— Вы должны поверить! Нам нужен Ирвинг. Его место — у нас.
— Нет! Одного сына я уже отдала… Ирвинг — мой единственный.
— Прости, мама, — сказал он. — Сол прав. Они хотят поголовно истребить нас. Мы должны сопротивляться. Выбора нет. — Он повернулся к Левину. — Я готов.
Штаб БЕГа разместился в подвале одного из доходных домов на улице Грибовского. В тусклом свете одной-единственной свечи вокруг стола на ящиках сидело несколько юношей, не сводивших глаз со своего командира.
— У нас пополнение, — сказал Левин. — Это Ирвинг, сын доктора Бернштейна. А это — Иона Кац из Львова, — он показал на худенького паренька с запавшими щеками и широко открытыми карими глазами, ярко сверкавшими даже в полутьме.
Десятеро у стола кивнули.
— Иона, — понизив голос, обратился к нему Левин. — Расскажи нам про Einzatzgruppen,[9] если можешь, конечно, говорить об этом.
Кац, покачав головой, медленно, как семидесятилетний ревматик, поднялся. Он казался ожившим покойником.
— Могу. Господь дал мне силу. — Его большие немигающие глаза прошлись по лицам сидевших и остановились на лице Ирвинга. Громким шепотом, похожим на шелест палой листвы под осенним ветром, он начал: — Я был одним из львовских евреев. Теперь я и вправду один. Во Львове евреев нет. Немцы организовали специальные группы, предназначенные для уничтожения евреев. — Медленно подняв руку, он восстановил нарушенную гневными и горестными возгласами тишину. — Нас всех: моих отца, мать, сестер — по улице Яновского, — может, вы ее знаете? — вывели за город. — Кац опустил лихорадочно горящие глаза, голос его дрогнул. — Заставили выкопать яму, выстроили в ряд нас всех — всех: стариков, женщин, детей, юных красивых девушек — и расстреляли из пулеметов.
— Но ты ведь уцелел? — спросил кто-то, невидимый в темноте.
— Да. Я уцелел. Отец и мать упали на меня и столкнули в этот ров, оказавшись сверху. А потом стали с криками и стонами валиться расстрелянные. Потом эсэсовцы достреливали тех, кто еще шевелился, били их в затылок… Я весь был забрызган мозгом матери.
Он осекся. Ирвинг, вскочив, успел подхватить пошатнувшегося юношу, усадил его на ящик, поразившись его худобе — Кац весил никак не больше сорока килограммов. Но-тот, как испорченный граммофон, продолжал свой рассказ, словно выполняя какое-то взятое на себя обязательство и одновременно убеждая себя, что все это не привиделось ему в кошмарном сне, а было на самом деле.
— Я пролежал в этой яме до ночи, заваленный окоченевшими трупами, а около полуночи, думаю, выбрался… И убежал в лес… — Он судорожно перевел дыхание.
— Ну, хватит, хватит, Иона, — мягко прервал его Левин. — Не мучь себя. — Он обвел взглядом сидящих. — Надо драться. Уже есть Треблинка, скоро будут другие лагеря, и среди них — Освенцим. Скоро Einzatzgruppen начнут хватать нас на улицах Варшавы.
— Нет! Нет! — в один голос воскликнули все, кроме Каца, вскакивая на ноги. — Драться!
Ирвинг Бернштейн, чувствуя, что спазм ярости перехватывает горло, молча вскинул кулак.
Боевая группа, назвав себя в честь иудейского вождя Маккавея, боровшегося против римского владычества, взялась за дело — стали собирать деньги и драгоценности, и теперь разведчики, через коллекторы канализации проникавшие в город, приносили в гетто не только еду, но и оружие. Выбрали из многих добровольцев шестерых юношей, непохожих на евреев — светловолосых и светлоглазых. Кроме самого Левина, в группу вошли Ирвинг Бернштейн и еще четверо — Рафаил Адар, Матеуш Кос, Генрик Шмидт и Зигмунт Штерн. По горло в вонючей жиже они выбирались в город.
От польского подполья помощи ждать не приходилось, но вскоре они вышли на одного старика, называвшего себя Подвинским. За драгоценности и тысячи злотых он начал снабжать евреев оружием — винтовками и пистолетами, а в начале июля 1942 года, когда отмечается день разрушения Храма Иерусалимского, у «Маккавеев» появился первый пулемет. Той же трудной дорогой в гетто попало еще несколько десятков стволов.
Каждый еврей, оказавшийся за пределами гетто без надлежащего пропуска, смертельно рисковал. Первым попался Зигмунт Штерн: за тысячу злотых шайка польских хулиганов выдала его гестапо и хохотала, когда его тут же вздернули на фонарном столбе. Матеушу Косу повезло еще меньше: его подвесили вниз головой и кастрировали штыком. Ирвинг, успевший убежать, за два квартала слышал его крики — они продолжали звенеть у него в ушах и когда он пробирался по коллекторам в гетто. «Вы заплатите мне за его кровь», — повторял он снова и снова.
К концу 1942 года население гетто сократилось до шестидесяти тысяч человек. Всех детей и стариков первыми вывезли в двенадцать газовых камер Треблинки. Доходили известия о новых лагерях — Бельзене и Майданеке, уже начавших действовать. Полным ходом шли работы в Освенциме.
Наступил 43-й год, и усилились слухи о том, что скоро покончат с последними обитателями гетто. Боевая группа лихорадочно готовилась продать свою жизнь подороже: под руководством Левина, Адара и еще нескольких бывших солдат были сооружены огневые точки, соединенные траншеями. На территории гетто от здания синагоги до улиц Налевского и Грибовского появился настоящий укрепрайон — прямоугольник длиной в полмили и шириной в 300 ярдов. Кирпичом и булыжником заделывались окна первых этажей, укреплялись подвалы, обкладывались мешками с песком будущие пулеметные гнезда. Женщины работали наравне с мужчинами, и Рахиль неизменно оказывалась рядом с Левиным. По вечерам они куда-то исчезали вдвоем. Ирвинг знал, что в подвалах и закоулках гетто есть тысячи укромных мест и тайных убежищ, где влюбленным парочкам никто не помешает. Его самого это не интересовало — до встречи с Лией Гепнер.
Она исхудала, как и все обитатели гетто, но сумела сохранить могучую стать крестьянки — крутые бедра, пышную грудь с розовыми сосками — и шелковистые каштановые волосы, спускавшиеся до талии. Всего через час после знакомства они уже оказались в заброшенном подвале, сжимая друг друга в объятиях. За Лией были и другие: они носили разные имена и выглядели по-разному, но все с одинаковой яростной и жадной страстью отдавались Ирвингу, как будто любовь могла спасти их от неминуемой гибели.
А Соломон Левин в заложенном кирпичом и каменными плитами бункере, который появился в левом приделе синагоги, учил Ирвинга и Лию, как обращаться с пулеметом.
— Это VZ—37, — говорил он, снимая кожух и открывая подающий механизм. — Лучшая машина на свете. Калибр — семь — девяносто два, воздушное охлаждение, шестьсот выстрелов в минуту. — Он показывал на видневшуюся в амбразуре улицу Грибовского, размечая сектор обстрела. — Может одной очередью уложить целое стадо немецких свиней. Ирвинг, садись сюда, — продолжал он деловито. — А ты, Лия, — рядом, слева от него. Возьми ленту двумя руками и подай ее Ирвингу. Ирвинг, левой рукой вставь ее в патроноприемник и нажимай, пока не услышишь щелчок. Так. Теперь захлопни крышку ствольной коробки: если она будет закрыта неплотно, пулемет стрелять не будет. Так. Теперь берись за ручки и два раза сведи их. — Ирвинг подчинился и услышал, как тугая возвратно-боевая пружина с резким металлическим звуком встала на место. Сол одобрительно кивнул. — Вот, теперь контрклин выбрасывателя принял первый патрон. Еще раз сведи рукоятки — патрон теперь в патроннике или каморе. Отлично. Теперь можешь заняться окончательным решением германского вопроса, — он с довольным видом потер руки.
