— Мичман Кафу Футабатэй, господин адмирал! По вашему приказанию пленные доставлены!
— Хорошо. Давайте первого.
На лицах офицеров появилось выражение ожидания, а на лице Фудзиты проступило что-то похожее на радость. Бренту уже приходилось присутствовать на допросах пленных, и это всегда обставлялось как некое торжественное действо: пока адмирал, явно забавляясь игрой, вытягивал нужные ему сведения из злосчастного «источника», остальные иногда тоже ставили ему вопросы, вслух отпускали реплики на его счет или просто усаживались поудобней и наслаждались представлением. Поскольку «Хага-куре» считает сдачу в плен немыслимым позором, а смерть — единственным выходом для потерпевшего поражение, то японцы не скрывали, что глубоко презирают пленных, подвергали их самому жестокому обращению, а иногда и казни. Когда на глазах у Брента юному арабу, захваченному в бою в Южно-Китайском море, отрубили голову, он сказал Йоси Мацухаре:
— Есть вещи, которые мне трудно понять, — и тот согласился с ним, а потом сказал:
— Ты не слышал легенду о Кацусуге и десяти пленниках?
Брент покачал головой.
— Это случилось в 1680 году в префектуре Хюга. После жестокой битвы десять самураев попали в руки врагов, которые связали их, чтобы не допустить харакири. Их поставили в ряд, и один из них, самурай Сосеки Ватанабе, попросил Кацусуге показать, как тот владеет мечом, и отрубить ему голову. Кацусуге был милосерден и одним ударом обезглавил самурая. Затем он снес головы по очереди всем остальным, а когда дошел до последнего, так устал, что не мог занести меч. «Отдохните, господин, нам спешить некуда», — сказал ему пленник. Кацусуге послушался его совета, а потом оказал ему благодеяние своим клинком.
В эту минуту в кают-компанию втолкнули сбитого во вчерашнем бою летчика. Это был американец Кеннет Розенкранц. Брент с удивлением отметил, что ему никак не больше тридцати, хотя по виду этому рослому, кряжистому, рано заматеревшему человеку можно было дать много больше. Львиная голова с копной длинных белокурых волос, бесцветные губы и землистые, как у покойника, щеки. Белоснежная гладкая кожа и лишь в углах глаз и губ — чуть заметные морщинки, свидетельствовавшие о жестокости. Неподвижный пронизывающий взгляд глубоко сидящих голубовато-серых глаз выражал безжалостную решимость и, казалось, говорил: «Пощады не даю и не прошу». Окруженный матросами-конвоирами, он, чуть сгорбив широкие плечи, стоял перед адмиралом. На нем были кожаные брюки и куртка с «крылышками» и капитанскими нашивками.
— Стать «смирно»! — рявкнул Фудзита.
Матрос ткнул пленного кулаком в спину, заставив выпрямиться.
— Так-то вы следуете Женевской конвенции? Где же ваша офицерская честь? — с издевкой спросил Розенкранц.
— Там же, где была ваша, когда вы расстреливали в воздухе морского пилота Юнихиро Танизаки, спускавшегося на парашюте, — адмирал дернул свой одинокий волос на подбородке. — Фамилия, воинское звание, номер части!
— Hauptmann Kenneth Rosencrance, Vierter Jagerstaffel.[7]
— Хотя центр вашей организации и находится в Германии, отвечать следует по-английски — здесь все говорят на этом языке. Тем более что вы американец.
— Да, сэр. Я капитан Четвертой истребительной эскадрильи.
— Где она базируется?
— Вы не имеете права…
Матрос снова замахнулся, но Фудзита остановил его:
— Не надо. Мы и так знаем где. В Сергеевке.
Кеннет всем телом подался вперед, глаза его вспыхнули, голос стал хриплым и низким:
— Мы всех вас пустим на дно! Ничто вам не поможет! Перебьем всех до единого!
— А почему вы сражаетесь против нас? — в голосе адмирала прозвучала нотка уважительного интереса.
— Мы хотим освободить народы мира от гнета американо-японского империализма и уничтожить вот их, — он ткнул пальцем в Бернштейна, — сионистов, мечтающих поработить арабов.
Полковник встал и небрежным тоном произнес:
— Не желаете ли попытаться прямо сейчас и здесь? Я к вашим услугам. Адмирал Фудзита, наверно, не будет возражать?
— Буду, — ответил тот, жестом приказывая полковнику сесть. — Сейчас не время и здесь не место. Скажите-ка, Розенкранц… Но ведь арабов больше ста миллионов, а израильтян — всего четыре. Разве не так?
— Так. Но это четыре миллиона хладнокровных убийц, которых вооружают Америка и Япония.
— И потому вы воюете на стороне арабов?
— А как насчет миллиона долларов в год, которые они вам платят за это? — неожиданно спросил Брент. — Деньги немалые. Они, надо полагать, играют не последнюю роль?
Капитана словно пробил разряд тока.
— Я тебя знаю, ты Брент Росс, американец, — сказал он с гадливым отвращением человека, ненароком проглотившего кусочек какого-то гнилья. — Ты-то почему воюешь за этих свиней-империалистов?
— Да уж не ради денег: вряд ли мое лейтенантское жалованье кого-нибудь прельстит, — Брент помолчал. — Скорее всего потому, что мне нравится давить гадов вроде тебя.
Кеннет усмехнулся впервые за все время допроса.
— Оскорблять пленного — невелика доблесть…
— Правда ли, — перебил его Брент, — что маньяк Каддафи платит по сорок тысяч за каждый сбитый самолет?
— По пятьдесят. И на япошках я уже заработал себе миллион.
Бледное, безжизненное лицо Розенкранца задрожало от невеселого смеха, оборванного ударом в солнечное сплетение. Летчик согнулся, ловя ртом воздух. Брента поразила его бравада. В самом ли деле этот человек так отважен или он храбрится от отчаяния?
— Вы летали с Иоганном Фрисснером? — спросил адмирал.
Несколько раз судорожно вздохнув, Кеннет выпрямился и ответил:
— Это всем известно. Его клетчатый «Мессершмитт» много раз сбивал с империалистов спесь!
— Пока что я сбил тебя, — сказал Йоси Мацухара, уже успевший остыть после стычки с Тасиро Окумой и Сайки. — Разворотил твоему «сто девятому» всю задницу.
— Это потому, что я в это время фаршировал твоего ведомого двадцатимиллиметровыми орехами. Четыре порции прямо в кабину. Он испекся, как рождественная индейка, а я сделал еще полсотни штук.
Фудзита прекратил этот обмен любезностями.
— Уведите, — сказал он начальнику караула. — Давайте следующего.
Когда двое дюжих матросов выволакивали Кеннета из кают-компании, он обернулся от самой двери и крикнул Бренту:
— А с тобой, дружок, мы еще встретимся!
— Это я тебе обещаю, — успел ответить Брент.
Вид второго пленника поразил всех. Это был худосочный человек лет шестидесяти: из воротника кителя со знаками различия лейтенанта ливийских ВВС торчала тощая жилистая шея, нездоровая бледность покрывала впалые, сморщенные щеки, худые руки были опутаны сеткой вен, один глаз сильно косил, закатываясь за край пожелтевшего от африканских лихорадок белка, и это придавало его монголоидному лицу какое-то хитровато-недоверчивое выражение.
— Японец? — с нескрываемым отвращением спросил адмирал.
Пленный весь подобрался, как будто собираясь прыгнуть в ледяную воду.
— Я гражданин мира, борец за свободу всех народов, ответил он неожиданно сильным и звучным голосом.
— Это мы уже слыхали сегодня, — сказал Фудзита. — Фамилия? Воинское звание? Номер части? И по-английски, а не по-немецки.
— Женевская конвенция…
— Она вас не касается. Вы террорист, а не военнопленный. Отвечать на вопросы!
Конвоир открытой ладонью звонко ударил лейтенанта по лицу.
— Лейтенант Такаудзи Харима, — вскрикнув от боли и задыхаясь, ответил пленный. — Вторая эскадрилья Четвертого бомбардировочного полка. Летал вторым пилотом на DC—6. Выбросился с парашютом.
— Откуда взлетали?
— Из Триполи.
Фудзита издал удивленный смешок:
— Далеко, однако, забираются ваши «Дугласы». Откуда родом?
— Я родился в двадцать шестом году в Уцуноми, префектура Тотига.
— Участвовали в Большой Восточно-Азиатской войне?
— Так точно. Я честно сражался за Японию. Пошел добровольцем в шестнадцать лет, воевал в Маньчжурии с русскими и китайцами в составе Четвертой пехотной дивизии, а потом, когда мою роту уничтожили, в Седьмом отдельном саперном батальоне. Нас послали в самое пекло — на Гуадалканал, оттуда в сорок третьем нас сняли эсминцы. От батальона в живых осталось двадцать три человека. — Файт и Араи, встрепенувшись, недоверчиво переглянулись. — Потом бои в Новой Британии, Бугенвиле, на Окинаве…
